Стюардесса

Работы невпроворот, а Танька дурью мается. Ревет как маленькая, напрочь отказывается встать на ноги. У Динки не было времени с ней возиться, она так и оставила ее сидящей на полу в закутке.

Когда она вернулась из салона, Танька сидела в той же позе.

Дина намочила ватку нашатырем и сунула ей под нос. Танька резко дернулась, чихнула и крепко ухватила Динку за лацканы жакета:

— Мы падаем, да? Скажи… Мы разобьемся… Я всегда знала…

— Перестань. Чувствуешь, мы летим ровно, даже не снижаемся. Ты посмотри в окно.

— Не могу, — всхлипнула Танька. — Ты знаешь… я… высоты боюсь.

— Как? — опешила Динка. — Как же ты летаешь?

— Ты только никому не говори! — испуганно пролепетала Танька. — А то меня из отряда отчислят…

Динке самой было страшно смертельно, но Танькина логика ее развеселила. Она боится быть отчисленной из отряда больше, чем разбиться…

— Выпей корвалольчику, — Динка накапала ей сорок капель. — Успокойся. Я не понимаю, если так, то какого черта ты пошла в стюардессы?

— Я сама не понимаю… Предложили, и пошла… Я не знала, что начну бояться… — Танька выпила лекарство и перевела дух. — Сначала все было нормально, а потом я однажды глянула вниз… и все… Поняла, что не могу. Мне нельзя разбиваться… Мама и Дуська без меня не протянут…

Динка опустилась рядом и обняла ее:

— Ты же знаешь, что Костик классный пилот. И Илья Андреевич тоже. Говорят, он в полярной авиации служил, а там еще похлеще, чем здесь, бывало…

— Да, Костик классный пилот, — кивнула Танька. — Но я же не дура. Без шасси у нас нет шансов. Мы сядем на брюхо, под фюзеляжем внизу топливные баки. От трения корпус загорится, а если в баках останется хоть капля топлива, то мы взорвемся. Все просто, Диночка. Если не расплющимся в лепешку, то взорвемся и сгорим.

— Они что-нибудь придумают, — как можно убедительнее сказала Динка.

— Что? — Танька опять закрыла лицо ладонями. — Мне так страшно, Диночка… У меня сейчас остановится сердце. И мы так и не побываем в Париже…

Глава 26

Сколько рыжая маленькая Танька хранила свою тайну, свой страшный секрет? Как она ходила по салону, улыбалась, хихикала, отпускала шуточки, когда сердце замирало от парализующего волю страха?

Она никогда не смотрела в иллюминатор, ни под каким предлогом. Она полностью сосредотачивалась на салоне, уговаривая себя, что это всего лишь автобус, и мчится он не по небу, а по шоссе…

Но еще больше, чем высоты, она боялась, что об этой ее тайне кто-то узнает. Где еще она сумеет так заработать? В ее годы, с ее куцей специальностью и с ребенком на руках… Для своих двадцати Танька считала себя обеспеченным и вполне самостоятельным человеком. И эту обеспеченность и самостоятельность дала ей авиация.

И она надевала на лицо свою привычную улыбочку, смешно морщила носик, так что конопушки разбегались к кудряшкам… и никто на свете не догадался бы, что она сейчас чувствует…

Динка обнимала подругу и думала о том, какая она взрослая и маленькая одновременно… Как мамин пирог «зебра», в котором разводы шоколадного бисквита перемешаны с обычным. Она боится разбиться, но хочет посмотреть Париж…

— Борт сто двенадцать — шесть — два, ответьте руководителю полетов.

— Борт сто двенадцать — шесть — два слушает.

— Через десять минут пожарные машины и «скорая помощь» будут в аэропорту. Мы готовим вам полосу семь-два.

— Спроси, сколько метров, — велел Костя.

— Сообщите длину полосы.

— Костя, — повернулся к нему Олег Петрович, — я помню семь-два. Она короткая.

— Борт сто двенадцать — шесть — два, износ полосы сорок процентов, но при северо-западном ветре вам удобнее планировать в этом направлении.

— Угол подлета, — бросил штурману Костя.

— Сто пятнадцать.

Костя и Елисеев переглянулись. Оба ясно понимали, что приземляться на короткую изношенную полосу слишком рискованно. Но остальные расположены в другом направлении, с наветренной стороны, и при заходе на посадку трудно будет избежать крена и погасить скорость. А чем больше скорость, тем выше сила трения, тем реальнее угроза пожара или даже взрыва.

— Весело, — буркнул Елисеев. — И так не эдак, и эдак не так.

— При подлете к семь-два ваш курс не будет пересекаться с основными эшелонами, — сообщил руководитель полетов. — Ваше решение?

— Командир, — вдруг позвал Елисеев.

Костя повернулся, и тот указал ему глазами вниз. Под крылом самолета плавно изгибалась Сена…

Костя поправил микрофон, помолчал и решился:

— Просим сообщить нам возможность посадки на воду. Повторяю: наше решение — садиться на воду.

— Мне нужны координаты акватории шириной не менее пятидесяти метров, — сказал штурман.

— Борт сто двенадцать — шесть — два, посадка на воду, запрос акватории шириной полета, — повторил руководитель полетов и добавил: — Вы… хорошо подумали? У нас здесь шесть пожарных машин…

— Да, мы решили, — ответил Костя.

— Вы… знаете статистику таких посадок? — Диспетчер был ошарашен услышанным.

— Знаем. — Костя оглядел свой экипаж и вдруг улыбнулся: — Бог не выдаст, свинья не съест.

— А! — понял диспетчер. — Русский авось?

Конечно, все сидящие в кабине лайнера Ил-62М и все ведущие его полет из контрольно-диспетчерского пункта аэропорта Орли знали статистику. Более того, каждый из случаев таких аварийных посадок в истории мировой авиации потом тщательно анализировался летным составом во всех странах мира.

А статистика была неутешительной.

При посадке на пену взрывом лайнера оканчивался каждый второй случай. Половина остальных — разломом корпуса. И только в четверти случаев все проходило более-менее успешно. Более-менее, потому что пена только гасила трение, но не давала достаточной амортизации — и большая часть пассажиров гибла при ударе. Особенно опасна такая посадка была для пилотов — нос лайнера первым принимал на себя удар: полградуса ошибка при снижении — и все.

Но это все-таки был шанс выжить. При том решении, которое принял Костя, таких шансов, если следовать статистике, не было вовсе.

Идея приводнения при неисправности шасси давно волновала авиаторов. Заманчиво. Все же это совсем не то же самое, что падать брюхом на бетон. Вода мягче, к тому же сразу естественным путем охлаждает корпус, трение не так опасно, вероятность пожара меньше.

Но все попытки оканчивались крахом. Лайнер взрывался, едва коснувшись воды, или же от удара корпус стальной махины разламывался пополам. И экипаж, и пассажиры при этом неминуемо гибли… Пока, наконец, в конце шестидесятых у одного из лайнеров нашего Аэрофлота при подлете к ленинградскому аэропорту Пулково не заклинило шасси.

И наши летчики — гордитесь? — чудом умудрились посадить лайнер на воду. Они приземли… приводнились прямо в городе, на Неве, неподалеку от набережной. И машина, и все люди остались целы и невредимы.

Весь мир обошли кадры, как пассажиров выводят из самолета по плавучим мосткам прямо на городскую набережную!

Правда, самолет недолго продержался на плаву и затонул посреди реки, но всех людей, и все вещи, и всю ценную аппаратуру до этого успели снять с борта.

Этот беспрецедентный случай долго вдохновлял всех, попавших в такую же аварийную ситуацию… Но постепенно энтузиазм сошел на нет. Больше никто и никогда не повторил успеха наших пилотов.

Взрыв, разлом корпуса, гибель людей. За исключением одного-единственного питерского случая — стопроцентная смертность.

— Русский авось! — усмехнулся Костя. — Все со мной согласны? Или надо голосовать?

— Ты командир, тебе решать, — сказал Елисеев.

— Но вы «за»?

— Кто не рискует, тот не пьет шампанского, — ответил второй пилот. — А я еще свою дозу не выпил.

Олег Петрович склонился над картой. Для удачной посадки первым условием было то, чтобы крылья лайнера не задели парапеты набережной или близлежащие постройки. Им нужна была широкая, длинная и глубокая акватория, на которой мог бы приводниться лайнер весом около ста тонн и с размахом крыльев сорок три метра.