Маркс против марксизма

Своим происхождением большевизм обязан не марксизму — искать в учении Маркса его корни, как это делают многие критики марксизма, вряд ли правильно, — а специфическим условиям русской истории и русской революции[5]. Большевизм возник в стране, стоявшей перед необходимостью ускоренной модернизации (индустриализации в первую очередь) в условиях исторической и культурной неготовности к ней большинства населения. В такой стране даже после победы в ней буржуазно-демократической революции модернизация не может осуществляться по демократическому сценарию, а сама эта революция быстро перерастает в свою противоположность. Большевики — не причина, а следствие недемократичности страны. Демократия отвергалась ими не в силу идеологической предвзятости, а по причине, имеющей сугубо объективное происхождение. Ни одна из известных к тому времени форм демократии не содержала в себе ответа на два коренных вопроса русской истории, которые во многих странах Европы были решены задолго до установления там демократических порядков.

Первый вопрос — крестьянский. Большая часть российского крестьянства — основное население страны — жила в условиях общинно-патриархальной деревни, что служило главным тормозом на пути модернизации страны, ее перехода к частнособственнической (капиталистической) системе отношений. Не государство, а именно сельская община привязывала Россию прочными канатами к традиционному укладу жизни. Можно ли демократическими средствами сломить сопротивление общины, направить развитие страны по капиталистическому руслу?

В крестьянской стране революционная борьба с самодержавием и политическим бесправием если и инициируется какой-то частью образованного городского общества, может быть поддержана крестьянской массой лишь при условии решения главного для нее вопроса о собственности на землю и продукты своего труда. Вопрос о власти значим для нее в той мере, в какой власть решает эту проблему. Критерием хорошей власти является здесь не то, насколько она считается с законом и правом, а насколько в сознании масс предстает как добрая, справедливая, беспощадная ко всем, кого «простой народ» считает своими врагами. Моральное требование к власти — править по совести — важнее здесь любых соображений юридически-правового порядка. Понятно, что отношение к власти, оказываемая ей поддержка основывается здесь более на вере в ее добрые намерения, чем на знании законов, которыми она должна руководствоваться в своей деятельности. Участие масс, обладающих таким сознанием, в революционном процессе никогда не будет иметь своим следствием демократические перемены.

Даже Маркс думал, что революция, если она произойдет в России, может быть только крестьянской и, следовательно, далекой от всякой демократии. «Настанет русский 1793 год, — предупреждал он, — господство террора этих полуазиатских крепостных будет невиданным в истории»[6]. В том же духе высказывался и Энгельс: «Она (русская революция — В.М.) начнется, вопреки предсказаниям Бакунина, сверху, во дворце. Но раз начавшись, она увлечет за собой крестьян, и тогда вы увидите такие сцены, перед которыми побледнеют сцены 93 года»[7].

Уже в конце 90-х гг. в одном из писем к русскому корреспонденту Энгельс писал, что переворот в отсталой стране с многочисленным крестьянским населением может быть осуществлен «ценой страшных страданий и потрясений»[8]. Переход к капитализму сопровождается отрывом значительной части крестьянства от земли, что, естественно, не может произойти безболезненно и бескровно. Поэтому в своем знаменитом письме к Вере Засулич Маркс советовал русским социалистам дождаться социалистической революции на Западе (о возможности ее победы в России он даже и не помышлял), чтобы затем, встав в хвост Европе, перейти к социализму на базе собственного общинного земледелия, т. е. минуя капитализм. Согласно такому пожеланию Россия и после победы социалистической революции в мировом масштабе должна будет остаться аграрной страной, мировой деревней, передоверив функцию мирового города промышленно развитому Западу. Вряд ли такое пожелание могло устроить русских марксистов. Впоследствии Сталин решит этот вопрос чисто по-русски, предпочтя длительной и неопределенной в своих результатах новой экономической политике Ленина (тоже не слишком демократической, учитывая сохраняющуюся руководящую роль партии) раскулачивание и насильственную коллективизацию. А как бы решили этот вопрос другие партии, приди они к власти? Допустим, коллективизацию они заменили бы на хуторизацию и фермеризацию (как при Столыпине), но ведь тоже насильственную, поскольку добровольный выход из общины, как показывает мировая практика, затянулся бы на века.

Второй вопрос — национальный. Не в том дело, что Россия — многонациональная страна (таких стран много), а в том, что каждый народ живет здесь на своей исторической территории, сохраняет связь со своими богами, языком, традициями и культурой, так и не успевшими переплавиться в одном общем котле. Что может заставить эти народы жить вместе, в одном государстве? Опыт существования многонациональных государств подобного типа (за исключением, возможно, маленькой Швейцарии) свидетельствует не в пользу демократии. Любая попытка демократизации тут же приводит к их распаду по национальным границам, последним примером чему может служить Югославия, а до нее — все европейские империи, включая царскую Россию. И не всегда этот распад означает переход к демократии; у власти обычно оказываются радикальные в своем национализме партии и движения. Образованный по инициативе большевиков СССР явился наиболее грандиозной в XX веке попыткой сохранить целостность государства при наличии множества образующих его народов и наций, но и эта попытка, как выяснилось, была не слишком демократической. После распада СССР та же проблема стоит перед современной Россией, считающей себя многонациональной федерацией. Можно ли решить ее демократическим путем? Пример Чечни говорит, пожалуй, об обратном.

Наличие этих двух нерешенных в русской истории проблем стал причиной перехода части русской социал-демократии на позиции большевизма. К учению Маркса это не имеет прямого отношения. Примерно в том же направлении эволюционировали и некоторые социалистические партии в странах Европы, потерпевших поражение в Первой мировой войне: в Италии это привело к фашизму, в Германии — к национал-социализму. С большевизмом их объединял отказ от демократии как формы политического правления и инструмента модернизации. Но если большевики — даже в самый жесточайший период развязанного ими государственного террора — не порывали связи с марксизмом, сохраняли видимость верности ему, что в немалой степени способствовало его дискредитации, то итальянские фашисты и немецкие нацисты, порой даже сочувствуя и подражая методам большевистского правления, не хотели иметь с учением Маркса ничего общего.

Причину возникновения большевистского и подобных ему движений часто ищут в дурном характере и злых намерениях их вождей. О сходстве Муссолини и Гитлера с Лениным и Сталиным написано множество страниц[9]. Но как объяснить их почти одновременный приход к власти в столь все же разных странах, как Италия, Германия и Россия? Ведь не просто случай способствовал их стремительному возвышению. Своей политической карьерой они обязаны, видимо, не только проявленной ими воли к власти, но существовавшему в этих странах реальному общественному запросу на лидеров подобного толка.

Диктаторы не приходят к власти по собственному желанию. Хотя претендентов на эту роль хватало во все времена, их появление в XX веке — причем не где-нибудь, а в странах европейского континента — свидетельство сложившейся в этих странах общественной ситуации, в которой диктаторским режимам не было альтернативы. При других режимах существование этих стран как суверенных государств, способных достигнуть военного и промышленного паритета со странами-победительницами, был бы, видимо, сильно затруднен. Не удивительно поэтому, что новоявленные диктаторы вышли из рядов не консерваторов и традиционалистов, мечтающих о реставрации старых порядков, а из среды социалистов и анархистов, более всех говоривших о прогрессе и наступлении новых времен. Все они оправдывали свою власть исключительно заботой о будущем процветании и величии собственной нации, государства или трудящихся классов. А чем еще можно соблазнить народ, проигравший войну и оказавшийся в состоянии разорения и нищеты? Обещание покончить с национальным унижением и бедностью, от кого бы оно ни исходило, оказывается здесь важнее любых призывов к свободе и демократии. Что же говорить о русском крестьянстве, веками мечтавшем не о Конституции и правовом государстве, а о собственной земле и жизни досыта? Откуда ему было знать, что одно без другого просто не существует?

5

Ленин, по словам H. A. Бердяева, «совершал революцию во имя Маркса, но не по Марксу… Большевизм гораздо более традиционен, чем это принято думать, он согласен со своеобразием русского исторического процесса. Произошла русификация и ориентализация марксизма» (Бердяев H. A. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990. С. 8889). Не менее проницателен в этом отношении Р. Пайпс. В книге «Россия при большевиках» он пишет: «При всех расхождениях современные русские националисты и многие либералы сходились в отрицании связей между Россией царской и Россией коммунистической. Первые потому, что признание такой связи возлагало бы на Россию ответственность за собственные несчастья, которые они предпочитали относить за счет инородцев, в первую очередь евреев. В этом они весьма напоминают консервативные круги в Германии, которые представляют нацизм как феномен общеевропейский, тем самым отрицая его очевидные корни в немецкой истории и особую ответственность своей страны. Такой подход легко находит сторонников, ибо перекладывает вину за все последствия на других. Либеральная и радикальная интеллигенция не столько в России, сколько за рубежом тоже отрицает родственные черты царизма и коммунизма, потому что это превратило бы всю русскую революцию в бессмысленное и слишком дорого оплаченное предприятие» (Пайпс Ричард. Россия при большевиках. М., 1997. С. 593–594).

6

Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч. Т. 12. С. 701.

7

Там же. Т. 29. С. 124.

8

Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч. Т. 39. С. 35.

9

«Ни одна крупная фигура среди социалистов в Европе до Первой мировой войны не носила большего сходства с Лениным, чем Бенито Муссолини» (Пайпс Ричард. Россия при большевиках. С. 296).