Страница 2 из 66
Друз
Нельзя того же было сказать о сделанном в то же самое время другом назначении, которое не оправдывалось ни конституционно, ранее уже занимавшимися должностями, ни лично, уже оказанными услугами, и которое казалось первым, правда, легким, но тем не менее опасным покушением на строгий конституционализм, восстановления которого желал Август. Легатом для начальствования над армией, которая из Италии должна была напасть на ретов в их долинах, он выбрал младшего брата Тиберия, Друза, второго сына Ливии. Друз, которому было двадцать два года, подобно Тиберию, был уполномочен сенатом занимать государственные должности за пять лет до назначенного законом срока; благодаря этой привилегии он был избран квестором на 15 г. до Р. X.[11] В Риме, правда, видали армии под командой квесторов, но лишь в особо тяжелых обстоятельствах, в том случае, когда не было магистрата высшего ранга. Однако теперь обстановка была другая. Если Август, имевший в своем распоряжении столько бывших преторов и консулов, доверил армию молодому квестору, не представившему еще никакого доказательства своих способностей, то это могло случиться только по его личному расположению, несогласному с формой и сущностью республиканской конституции. Но Друз был любимцем богов, которому, казалось, были предоставлены все привилегии. Подобно Тиберию, он имел благородную аристократическую красоту Клавдиев,[12] но не был, как он и его предки, суровым, высокомерным, жестоким и мрачным;[13] напротив, он был любезен и весел и умел даже скептическим и порочным людям внушить любовь к тем древним римским доблестям, которые в его брате казались такими нестерпимыми даже людям добродетельным. В нем же старые доблести римской аристократии впервые сделались гуманными и приятными.[14] К тому же у Друза не было, как у его брата, рядом со столькими добродетелями порока пристрастия к вину. Поэтому, когда Август в этом году выбрал ему в жены Антонию, младшую дочь Антония и Октавии, Рим тотчас же проникся симпатией и уважением к этой чете, блиставшей божественным сиянием молодости, красоты и добродетели. Целомудренная, верная, простая, преданная, хорошая хозяйка, Антония обладала серьезными достоинствами древних женщин; но вместе с тем у нее были и хорошие качества ее современниц: красота, развитие и образованность, неведомые прежним поколениям. Красивый, молодой, любезный, горячий республиканец и энтузиастический поклонник великой римской традиции,[15] Друз имел благородное честолюбие, свойственное человеку знатной фамилии, и нравы до такой степени целомудренные, что, по общему утверждению, женился вполне целомудренным и всегда оставался верен своей супруге.[16] Любимая как высшими классами, так и народом, эта прекрасная чета, казалось, воплощала в себе то соединение римской силы и добродетели с эллинским умом и изяществом, которого тщетно пытались достичь в литературе, в управлении, в религии, в нравах и в философии.
Тиберий и Друз как легаты
15 г. до P.X
Нельзя сказать, почему Август решил назначить Друза своим легатом. Этим актом он, несомненно, вносил глубокое изменение в самое существо древней республиканской конституции. Август нежно любил Друза, и его любовь могла играть значительную роль в этом решении. Возможно также, что он уступил советам Ливии. Наконец, ум и доблесть молодого человека могли победить его последние колебания. Так как Друз обещал сделаться великим полководцем и так как для руководства войной нуждались в молодых людях, то было благоразумным воспользоваться немедленно же его редкими качествами. Достоверно, однако, что Август не назначил бы Друза своим легатом, если бы не был уверен, что все одобрят его выбор. Публика была капризной: она то требовала самого педантического уважения к конституции, то, когда дело шло о ее любимцах, одобряла или даже требовала самых чрезвычайных привилегий. А среди ее фаворитов наиболее выдающимся был целомудренный супруг прекрасной и добродетельной Антонии. Во всяком случае назначение Друза было важным примером, ибо оно вводило династический принцип в республиканскую конституцию.
Раздор между Ликином и галльскими вождями
Пока Тиберий и Друз приготовляли свои армии, Август провел зиму в Галлии, занятый там очень важным вопросом. Отовсюду вожди и вельможи civitatum, или галльских племен, являлись с доносами на злоупотребления и насилия Ликина; доходили до обвинения его в установлении четырнадцатимесячного года с целью собирать подать два лишних раза ежегодно. Независимо от того, справедливы ли или ложны были эти обвинения, в жадном прокураторе видели цель, чтобы поразить в его лице новую фискальную политику, которой он был только орудием и которая в действительности исходила от Августа и сената; требовали отозвания этого агента, чтобы заставить приостановить ненавистный ценз.[17] Эти протесты, к которым присоединились новые угрозы со стороны Германии, до такой степени взволновали Августа, что, попытавшись уменьшить вину своего вольноотпущенника, он решился произвести анкету. Но Ликин умел оправдываться. Он старался доказать Августу, что жалобы галлов были притворством и их бедствия мнимыми, ибо они скоро сделаются богаче римлян; он старался спрятаться за политический интерес, утверждая, что прекрасная галльская страна может дать Италии столько же, сколько и Египет,[18] и что Риму не следует упускать этой неожиданной выгоды.
Египет Запада
15 г. до P.X
Умный вольноотпущенник, конечно, мог показать своему господину на второй Египет, расположенный между Альпами и Рейном, который медленно выплывал из океана войн, бушевавших столько столетий в центре Европы; он мог указать ему на Галлию, которая не казалась более галльской, на Галлию умиротворенную, которая если и не склонилась еще послушно под иноземное ярмо, то все же не думала более о войнах и завоеваниях; на Галлию, которая, занимаясь искусствами, земледелием и торговлей, по-видимому, во многом желала подражать другой оконечности империи, царству Птолемеев. Civitates, или галльские племена, сохраняли еще свою старую организацию, едва затронутую Цезарем; но их деятельность, их настроение, их внутренняя жизнь быстро изменялись. Беспрестанные междоусобные войны прекратились, и хотя племена, имевшие некогда господствующее значение, сохраняли его, и они, и подчиненные им племена забывали о своих старых спорах в общем усилии к экономическому развитию. Реки перестали быть объектами вооруженных столкновений, и их более не преграждали таможенными заставами; галлы старались теперь утилизовать в качестве путей сообщения многочисленные и широкие реки, настолько близкие одна к другой, что, исключая некоторые пункты, товары могли водой ввозиться и вывозиться из всех мест Галлии, а также перевозиться из Средиземного моря в Атлантический океан. Это была неоценимая выгода для обширной континентальной страны в эпоху, когда сухопутный транспорт стоил так дорого.[19] Население возрастало, так как женщины рождали много детей, а война не опустошала более страну. Галлия, подобно Египту, становилась страной относительно очень населенной, в которой было и другое условие, благоприятное для быстрого экономического развития и бывшее тоща столь редким; древние называли его Πολυανθρωπία, или изобилие рабочих рук.[20] Под влиянием этих благоприятных условий, изменения политического режима и духа эпохи новое поколение энергично принялось за новые отрасли земледелия и промышленности. Снова начали извлекать золото и серебро из рек и старых и новых рудников; Галлия, подобно Египту, становилась страной, богатой драгоценными металлами.[21] Две отрасли земледелия, которыми Египет превосходил все страны Европы и Азии, — культура хлеба и культура льна — начинали успешно распространяться по всей Галлии, покровительствуемые ее климатом, изобилием капиталов, населения и почвой. Со своими хорошо орошенными долинами, своим умеренным климатом, Галлия была тогда, как и теперь, прекрасной страной для злаковых растений; с увеличением населения и количества драгоценных металлов цена хлеба должна была возрастать и его культура делаться более выгодной.[22] С другой стороны, развитие мореплавания по всему Средиземному морю способствовало распространению в Галлии культуры льна, который разыскивали во всех портах для изготовления парусов, так как паруса, несмотря на свою дороговизну, стоили все же дешевле гребцов-рабов.[23] И действительно, в этот момент, по крайней мере, уже кадурки начали сеять и вывозить это ценное растение.[24]
11
Дион Кассий не дает нам никакого указания на cursus honorum Друза, но мы можем извлечь даты его претуры и квестуры из Светония (Claud., 1): Drusus in quaesturae praeturaeque honore dux Rhaetici, deinde Germanici belli.
12
Светоний (Tib., 68) говорит нам, что Тиберий был facie honesta, и действительно таким рисуют нам его бюсты. Веллей Патеркул (II, XCVII, 3) говорит нам о Друзе: pulchritudo corporis proxima fratemae fuit.
13
Многие писатели отмечают эти суровые манеры Тиберия, являющиеся чертой аристократического характера в еще мало утонченные эпохи и которые, следовательно, можно рассматривать в Тиберии как традицию великой аристократической эпохи, как доказательство, что даже в своем темпераменте он является полным выразителем старой традиции римской знати. Двумя столетиями раньше все привыкли видеть и уважать в вельможах эту суровость; но в эпоху Августа она казалась уже устаревшей и производила неприятное впечатление. Рlin. N. Н., XXVIII, II, 32: tristissimum… hominem; Ibid., XXXV, IV, 28: minime comis; Sueton. Tib., 68: incidebat cervice rigida et obstipa; adducto fere vultu, plerumque tacitus; nullo aut rarissimo etiam cum proximis sermone, eoque tardissimo… Quae omnia ingrata, atque arrogantiae plena et animadvertit Augustus in eo et excusare tentavit… professus naturae vitla esse, non animi.
14
Velleius Pater., II, XCVIV, 2–3: Cujus ingenium utrum bellicis magis operibus an civilibus suffecerit artibus, in incerto est: morum certe dulcedo ac suavitas et adversus amicus aequa ac par sui aestimatio inimitabilia fuisse dicitus.
15
Только такое заключение можно извлечь из неясного места Светония (Tib., 50), согласно которому Тиберий prodita eius (Друза) epistola, qua secum de cogendo ad restituendam libertatem Augusto agebat. Тиберий всегда любил своего брата, и хотя Светоний (I, 1) отрицает это, но факты сильнее его отрицания. Если анекдот не что иное, как изменение какого-нибудь более действительного факта, то можно отметить только очень живой энтузиазм молодого Друза к аристократическим и республиканским идеям, бывшим традиционными в его фамилии и перешедшими к нему, очень вероятно, от его матери. Почести и войны должны были- впоследствии умерить этот энтузиазм.
16
Val. Max., IV, III, 3.
17
Dio, LIV, 21. — Эта глава, хотя неполная и плохо составленная, очень важна, ибо отмечает момент, когда Август и его друзья начали замечать богатство Галлии. Дион, по-видимому, рассказывает нам странную историю, но легко открыть ее серьезное основание. Мы видим, с одной стороны, галльских вождей, жалующихся на увеличение налогов, память о чем сохранил нам бл. Иероним (см. т. IV), а с другой — Ликина, старающегося доказать Августу, что Галлия очень богата. Та комната, наполненная золотом и серебром, которую вольноотпущенник показал своему патрону, может быть только доказательством богатства провинции, и его предупреждение, что галлы, располагавшие такими крупными богатствами, наконец возмутятся, указывает на усилие убедить еще сомневающегося Августа, что в Галлии действительно есть сокровища. Эта глава показывает нам, что Ликин первый заметил быстрый рост галльского богатства и старался внушить свою точку зрения Августу, чтобы защититься от обвинений, выставленных против него галльскими вождями.
18
Velleius Pater., II, XXXIX, 2: Divus Augustus praeter Hispanias aliasgue gentes, quarum titulis forum eius praenitet, paene idem facta Aegypto stipendiaria, quantum pater eius Galliis in aerarium reditus contulit. Это также очень важное указание для истории политики Августа, если его понимать правильно. Вместо того чтобы исправлять его для согласования со словами Светония (Caes., 25) о галльской подати, лучше сблизить его с рассказом бл. Иеронима и многочисленными фактами, которые мы скоро приведем по поводу быстрого обогащения Галлии. Маловероятно, чтобы Галлия в момент аннексии приносила столько же, сколько и Египет. Сохраняя в неприкосновенности текст Светония (Caes., 25), мы должны допустить, что Рим извлекал из Египта только сорок миллионов сестерциев, что невероятно, так как эта сумма слишком мала для богатейшей провинции империи. Мы не знаем, какова была подать с Египта, и Фридлендер тщетно пытался определить ее (Darstellungen aus der Sit-tengeschichte Roms. Leipzig, 1890, Bd HI, 158), сближая два места Иосифа Флавия: В. I., XVII, 1 и А. I., XVII, XI, 4. Первое место говорит нам, что египетская подать была в двенадцать раз более палестинской; а второе, вместо того чтобы сообщать нам сведения о подати, которую Палестина платила Риму, дает нам сумму налогов, которые иудеи платили своему правительству, что совершенно иное дело. Мы можем, во всяком случае, сделать сравнение с Сирией и Понтом, которые в момент аннексии платили в качестве подати тридцать пять миллионов драхм (Plut. Pomp., 45). Населенный, промышленный и плодородный Египет не мог платить менее, поэтому пытались исправить текст Светония, увеличивая подать, наложенную Цезарем на Галлию; но тогда возникает другое затруднение. Возможно ли, что Цезарь наложил на Галлию, еще варварскую, бедную и малообразованную, ту же подать, как та, которую могла платить страна, столь богатая своим земледелием, торговлей и промышленностью, как Египет? Все эти затруднения исчезнут, если допустить, то Веллей Патеркул со своей обычной неточностью хотел сказать, что в его эпоху (т. е. при Тиберии) Египет и Галлия платили почти одинаковую подать. Рассказ бл. Иронима по поводу увеличения налогов в Галлии и рассказ Диона (LIV, 21) по поводу жалоб, выставленных галлами против Ликина, приводят в согласие текст Светония (Caes., 25) с текстом Веллея Патеркула (II, 39). Оба текста говорят о галльской подати в две различные эпохи. В пятьдесят лет, последовавших за гражданскими войнами, сорок миллионов сестерциев, наложенных Цезарем на Галлию, возросли так, что галльская подать почти сравнялась с египетской. И это увеличение объяснимо, если допустить, что около этой эпохи Рим обратил внимание на обогащение Галлии по причинам, которые мы скоро изложим. С другой стороны, если допустить, что Август понял, что из Галлии можно сделать Египет Запада, то, как увидим, вся его галло-германская политика объясняется очень легко. Arnold (Studies of Roman Imperialism. Manchester, 1906, 92) толкует указание Веллея Патеркула, по-видимому, одинаково со мной: Her share of taxes (Галлия) wasequal to that contributed by Egypt itself.
19
Strabo, IV, 1, 2.
20
Ibid.: ΠολνανΟρπία… και γαρ τοκάδες αί γυναίκες και τρέφειν, άγαθαί.
21
Рассказ Диона (LIV, 21) уже доказывает, что драгоценные металлы были чрезвычайно изобильны в Галлии в эту эпоху, так как Ликин показывает Августу комнату, наполненную золотом и серебром. Другое, еще более важное доказательство состоит в том, что скоро в Лионе возник монетный двор (о нем упоминает Страбон, IV, III, 2), что было бы невозможно и необъяснимо, если бы в Галлии не было в изобилии драгоценных металлов.
22
Strabo, IV, 1, 2: σιτον φέρει πολύν.
23
Плиний (N. H., XIX, Proem., 1, 7–9) доказывает нам, что развитие льноводства и приносимые им большие выгоды зависели в его эпоху и в эпоху предшествующую особенно от развития мореплавания, имевшего нужду в парусах. Мне кажется вероятным, что возделывание льна, вместе с культурой хлеба, началось в Галлии очень рано, хотя Страбон не говорит об этом. Мы имеем достаточно серьезные основания думать, что галльское земледелие и мануфактуры, о которых говорит Плиний, начались рано; это доказывает история керамики. Как мы увидим далее, Ж. Дешелетт в своей большой работе доказал, что керамическая индустрия сделала в Галлии крупные успехи во второй половине I столетия н. э. Но Плиний не говорит о ней, конечно, потому, что он еще не знал ее. Поэтому упоминаемые им отрасли промышленности должны были быть более древними.
24
Страбон (IV, II, 2), действительно, говорит уже об этой промышленности у кадурков.