Страница 19 из 61
Отъезд Цицерона
июль 44 г. до Р. X
Как бы то ни было, политическое спокойствие оставалось ненарушенным, и когда 17 июля[229] Цицерон покинул свою помпейскую виллу, чтобы окончательно двинуться в путь, он мог избавиться от угрызений совести и убедить себя, что» это не побег.
Он уезжал, когда все успокоилось; он возвратится к 1 января, когда волнения, вероятно, возобновятся.[230] Однако по пути Цицерон еще раз изменил свой план — он поедет не сухим путем, а морем, на трех небольших десятивесельных судах, нанятых им в Помпеях;[231]когда он приедет в Регий, он увидит, нужно ли ему садиться на большой купеческий корабль и плыть прямо к Патрам или следовать вдоль берега на своих маленьких судах до тарентииской Левкопетры[232] и уже оттуда ехать прямо на Коркиру.[233] Он, однако, не был вполне удовлетворен своим решением, вернее, даже недоволен им, не зная определенно, хорошо или дурно он поступает, и увозил с собой свои тяжелые денежные хлопоты. Свои счета он ликвидировал перед отъездом с помощью Аттика, но в активе находились не очень верные долговые обязательства Долабеллы, которые последний уступил Цицерону вместо наличных денег в уплату приданого Туллии. Он очень боялся, как бы после его отъезда не нарушилось так непрочно установленное равновесие, и хотел всецело доверить заботу о своих делах Аттику; богатому Бальбу он также поручил следить за своей кредитоспособностью и репутацией.[234] Но в общем в конце концов, добровольно или против воли, он уехал, а вскоре после его отъезда в третью июльскую декаду в Риме давали игры в честь победы Цезаря после сильной ссоры между Антонием и Октавианом. Последний хотел принести в театр золотое кресло Цезаря, некоторые трибуны под влиянием Антония воспрепятствовали этому; Октавиан обратился к консулу, который не только одобрил трибунов, но даже пригрозил Октавиану посадить его в тюрьму, если он не успокоится.[235] Тем не менее народ и ветераны, сожалевшие об этих скандалах, устроили молодому человеку шумные овации во время игр, продолжавшихся три или четыре дня.[236] Случилось, что вечером последнего дня в небе появилась большая комета, и Октавиан, чтобы еще более усилить то религиозное обожание, которое римский народ имел к Цезарю, утверждал, что это была душа Цезаря, вознесшаяся на небо и занявшая свое место между богами. В храме Венеры он поставил статую Цезаря, имевшего над головой золотую комету.[237]
Lex de permutatione provinciarum
август 44 г. до Р. X
По окончании игр спокойствие, по-видимому, царившее в Риме, было грубо прервано еще до конца месяца. Антоний и Долабелла неожиданно предложили lex de permutatione provinciarum,[238] отбиравший у Децима Брута, убийцы Цезаря, Цизальпинскую Галлию и передававший ее немедленно Антонию вместе с бывшими в Македонии легионами и Трансальпийской Галлией[239] с начала будущего года. Вместо нее Децим на остальное время года получал Македонию. После отъезда Цицерона Децим направился со своей армией к Альпам. Антоний выбрал этот момент, чтобы получить Галлии до 39 года и в то же время ответить на обвинения Октавиана, удовлетворив ветеранов, негодовавших по поводу амнистии 17 марта. Однако Антоний не хотел вспышки новой гражданской войны и, уступая цезарианскому и революционному потоку, старался даже щадить противников, насколько мог. Он действительно предлагал не уничтожить амнистию, а только отнять Галлию у Децима на несколько остающихся месяцев. Он рассчитывал представить это ветеранам как великое унижение партии заговорщиков и надеялся, что консерваторы примирятся с этим, так как Децим получал в качестве вознаграждения Македонию. Наконец, он, может быть, надеялся (как, по крайней мере, кажется) тайно сговориться с своим старым другом по галльской войне и склонить Децима принять эту замену.[240] В сущности, эта смена провинции, хоть и мало выгодная для интересов консервативной партии, была гораздо менее обременительной, чем уничтожение амнистии. Но Антоний сразу же потерял надежду, потому что, как только закон стал известен, настоящая паника, финансовая и политическая, разразилась в Риме. Снова возникла угроза амнистии; Антонию приписывали самые мрачные помыслы, гражданскую войну рассматривали как неизбежный факт, невозможно было более найти денег взаймы.[241] Несколько вождей консервативной партии, еще бывшие в Риме, перебороли свою долгую лень и старались сговориться между собой, равно как с Брутом и Кассием. На сторону консерваторов встали даже выдающиеся цезарианцы и среди них — Пизон, тесть Цезаря, изъявивший готовность выступить в сенате с речью в защиту предложения, которое, по-видимому, могло решить навсегда вопрос о Цизальпинской Галлии: так как ее жителям было предоставлено право гражданства, то пришло время совершенно ассимилировать эту область с Италией и, следовательно, не посылать туда более ни проконсула, ни пропретора. Условились, чтобы на заседание сената 1 августа явилось возможно большее число сенаторов, которые отказали бы Антонию в требуемой им auctoritas, а если бы он не потребовал ее, то следовало бы просить двух или трех враждебных Антонию народных трибунов наложить свое veto.[242] Среди этих приготовлений общество, понимавшее, насколько отъезд Цицерона увеличил дерзость консула, было настроено против оратора. Как мог он ехать на олимпийские игры в такой тяжелый момент? В Риме повсюду говорили, что такова была цель его путешествия. Спрашивали себя, неужели старый консуляр сошел с ума или поглупел. Испуганный Аттик написал ему, умоляя вернуться, и поспешно направил свое письмо в Левкопетру в надежде, что оно придет вовремя.[243]
Возвращение Цицерона
Тем временем Цицерон, не знавший ничего этого, плыл вдоль берегов Южной Италии, продолжал писать свои сочинения на борту корабля и находился в постоянной трудной борьбе с самим собой. Благоразумно ли он поступил, уехав? Он был полон раскаяний и колебаний, стыдился вернуться с дороги и, боясь сделать дурное, продолжал свой путь. Таким образом, 1 августа он приехал в Сиракузы, а 6 августа — в Левкопетру; но едва он отплыл от Левкопетры, как сильный встречный ветер вынудил его почти тотчас же высадиться на вилле Публия Валерия, одного из своих друзей, и ожидать там перемены погоды. Скоро по всей окрестности, вплоть до Регия, узнали, что Цицерон находится на этой вилле; к нему явились многочисленные граждане, принадлежавшие к той зажиточной буржуазии, которая даже в своем бездействии показывала себя расположенной к партии заговорщиков. Они все приехали из Рима, который покинули 29 или 30 июля, и рассказали Цицерону обо всем, происшедшем после его отъезда: об Обнародовании закона, панике, разговорах о нем, а также об улучшении положения, происшедшем с тех пор. Антоний какое-то мгновение был, казалось, обеспокоен агитацией консерваторов, которую не предвидел в таких больших размерах, а также вмешательством Цизона. Он действительно произнес более примирительную речь, давшую понять, что он готов отдать Бруту и Кассию управлять более важными провинциями вместо поручений по закупке хлеба и намерен искать примирения по вопросу о Галлиях. Брут и Кассий опубликовали тогда эдикт,[244] где заявляли о готовности сложить с себя должности и отправиться в изгнание, если их отъезд необходим для спокойствия республики и для опровержения мнения цезарианцев, поддерживавших закон под тем предлогом, что Брут и Кассий способствуют возникновению новой гражданской войны. Это побудило надежду, и возвратившиеся из Рима жители Регия говорили о ней Цицерону: Антонию дают дурные советы, но он благоразумен, поэтому можно думать, что мир будет сохранен и что Брут и Кассий возвратятся в Рим.[245] Цицерон, однако, получил письма Аттика[246] и решил тотчас же вернуться.
229
Cicero (A., XVI, б, 1) говорит, что 24 июля, на восьмой день после отъезда, он был в Вибоне, следовательно, уехал 17-го.
230
Cicero, А., XVI, 3, 4; XVI, 6, 2.
231
Ibid., 3, 6.
232
Cicero (А., XVI, 6, 1) называет ее так, но имеет в виду, конечно, Левку, а не Левкопетру вблизи Регия, о которой говорит в следующем письме.
233
Ibid., 6, 1.
234
Cicero, А., XVI, 2, 2; XVI, 3, 5.
235
Dio, XLV, б; Арр., В. С., III, 28; Nicol. Damasc., 28; Plut., Ant., 16.
236
Nicol. Damasc., 28.— Cm.: Schmidt в Neue Jahrbiicher fur Philologie und Paedagogik, 1883, I, c. 864.
237
Dio, XLV, 7; Sueton., Caes., 88.
238
Livius, Per., CXVII.
239
Что речь шла не только о Цизальпинской Галлии, как думает Krause, см.: Schmidt, N. I. Р, Р. Suppl., Bd ХШ, с. 714.
240
На это, по крайней мере, кажется, указывает место Диона XLV, 14: Кси а и’то (Децима) 6 Avr&vux; еХл(5а jioXXfjv sT^ev…
241
Cicero, А., XVI, VII, 6; mirifica enim бистхрл°"^а est propter metum armorum.
242
App., В. C., Ill, 30.
243
Cicero, A., XVI, 7, 2.
244
Эдикт Брута и Кассия, о котором говорит Цицерон (Phil., I, 3, 8 и А., XVI, 7, 1), вероятно, тот, часть которого передает Веллей (II, LXII, 3); содержание его
можно предугадать, сравнивая это место с Cicero (F., XI, 3). Groebe, Арр. ad Druma
245
Cicero, Phil., I, 3, 8; А., XVI, 7, I.
246
Cicero, A., XVI, 7, 2: lectis vero tuis litteris.