Страница 44 из 84
— Брось, Альберт! — отмахнулся я. — Ты же знаешь, я не терплю азартных игр.
— А еще тебе не нравятся большие скопления людей, — напомнил приятель. — С чего тогда тебя потянуло на ипподром?
— Не знаю, — сознался я. — Но в городе совсем дышать нечем, а с океана хоть немного веет свежестью.
Из-за безветрия над крышами домов сегодня растеклось настоящее облако гари, небо затянула туманная пелена, и солнце едва-едва проглядывало через нее бесцветно-белым пятном.
Поэт задумчиво потер песочного цвета бородку и сдался.
— Твоя взяла! Едем! — А когда я достал бумажник, великодушно махнул рукой: — Оставь, угощаю.
Не став спорить, я поднялся из-за стола и поморщился от пронзившей ногу боли.
— Проклятье! — выругался, опираясь на край стола. — Альберт, придется отрядить кого-нибудь за извозчиком.
— Что такое?
— Отбил ногу, спрыгнув со второго этажа. Ты бы только видел, какие высокие там потолки!
Альберт удивленно присвистнул:
— Как это тебя угораздило?
Я опустился на стул и напомнил:
— Что насчет экипажа?
Поэт свистнул, подзывая уличного мальчонку, сунул ему мелкую монету и велел отыскать свободного извозчика.
— Так что стряслось? — повторил он вопрос, когда посыльный убежал.
Я в двух словах поведал о налете на банк, и поэт покачал головой в непритворном удивлении:
— Ну надо же! А я вчера целый день проработал и даже не читал газет!
Он принялся выспрашивать у меня подробности, а потом мы уселись в подъехавшую к варьете коляску, и я скомандовал:
— На скачки!
Ипподром своим неприступным внешним видом напоминал береговой форт. Это массивное и огромное сооружение возвели на мысу, пару ему на другом краю гавани составляла столь же колоссальных размеров башня маяка.
Странное место для амфитеатра, скажете вы?
Что ж, пути падших неисповедимы.
Здесь не всегда располагался ипподром — некогда песок арены обагряла кровь гладиаторов, а лошадиные бега стали устраивать, лишь когда тогдашним властителям города наскучило зрелище убивавших друг друга людей, животных и инфернальных химер. Впоследствии амфитеатр намеревались перестроить в крепость, но дело так и не сдвинулось с мертвой точки; да и не нашлось врага, способного угрожать столице всемогущей Второй Империи.
Когда коляска остановилась на площади перед ипподромом, я выбрался на красноватый гранит брусчатки и запрокинул голову, обозревая мрачное сооружение, чью серую строгость нарушали лишь многочисленные флаги и пестрые вымпелы.
Каменные башни, арки, переходы, высоченные стены — амфитеатр не был крепостью, но ни в чем древним оборонительным строениям не уступал. И неизвестно, как бы сложилась его судьба, не сделай развитие артиллерии создание подобных фортификационных сооружений занятием неблагодарным и лишенным всякого смысла.
Еще одной особенностью ипподрома было отсутствие у него названия. Своеобразная шутка падших — возвести грандиозное сооружение, по всем статьям превосходящее знаменитый римский Колизей, и оставить его безымянным.
Альберт расплатился с извозчиком и направился к кассам, я поспешил следом, шипя сквозь зубы из-за боли в отбитой ноге.
— Один мой знакомый держит лавку со всякими диковинами, — сообщил тогда поэт, — думаю, отыщется у него и трость.
Долговязый молодой человек в модном костюме со старинной тростью представлял бы собой зрелище без всякого преувеличения комичное, поэтому я категорично мотнул головой.
— Не стоит!
— Как скажешь, — не стал настаивать Альберт и указал на зависший над ареной дирижабль. — Возьмем места на самом верху?
— Ценю твое чувство юмора, — проворчал я в ответ, — но сегодня оно начинает меня утомлять.
— Неужели ты не наскребешь каких-то жалких пятнадцать франков на билет?
— Довольно!
Поэт только рассмеялся.
— Идем, Леопольд! Идем! Попробуем поймать удачу за хвост!
Я спускать на скачках остатки аванса вовсе не собирался и последовал за приятелем, озадаченно размышляя, откуда вообще взялась мысль посетить прибежище азарта. Ветер с океана — это, конечно, хорошо, но вряд ли кто-либо кроме меня приехал сюда подышать свежим воздухом.
А зрителей на бегах хватало с избытком. Через одни ворота длинной вереницей они втягивались внутрь, через другие беспорядочной толпой — разочарованной, взволнованной и охрипшей от крика — вываливались наружу и разбредались по округе. Мостовую с той стороны усеивали билетики несработавших ставок.
И, разумеется, всюду в толпе сновали шустрые мальчонки. Нет, не юные карманники, а разносчики всего и вся: газет, пива, сэндвичей, сплетен…
— Чудовищное преступление! — верещал один из них, потрясая свежим выпуском «Атлантического телеграфа». — Ужасное убийство!
Я встрепенулся, рассчитывая услышать о «музе», но пацан набрал полную грудь воздуха и со скоростью пулемета выпалил:
— Прокруст вернулся! Тело страшно изуродовано! Оторванные конечности! Покупайте! Прокруст вернулся!
Что?! Прокруст вернулся?! Опять газетчики раздувают сенсацию, вороша дела давно минувших дней?
Альберт Брандт немедленно сунул пареньку монету в десять сантимов и принялся с интересом просматривать первую полосу.
— Вот это да! — только и присвистнул он. — Потрясающе!
Не выдержав, я последовал примеру поэта и тоже купил газету, но открыл ее сразу на странице с криминальной хроникой. Потесненная неожиданной сенсацией заметка об убийствах в среде творческой интеллигенции обнаружилась именно там, и ни моей фотографии, ни даже простого упоминания имени в ней не оказалось.
Я вспомнил замечание Бастиана Морана о чрезмерном тщеславии, нервно смял газету и в раздражении швырнул в урну. Не попал, но поднимать не стал.
К дьяволу ее! Пропади она пропадом!
— Ну, идем? — дернул я увлеченного чтением Альберта.
— Погоди! — отмахнулся тот. — Прокруст вернулся! Представляешь?
— Верь больше газетчикам!
— Лужи крови! Оторванные конечности! — и не подумал уняться Альберт Брандт. — Знаешь, Лео, ты был слишком мал, а я с большим интересом следил за публикациями о Прокрусте. Это его почерк!
Прокрустом газетчики прозвали убийцу, который имел обыкновение рвать жертв голыми руками. Всякое новое его преступление неизменно вызывало огромный общественный резонанс, и на протяжении многих лет газеты периодически выходили с броскими заголовками: «Чудовищная бойня!» или «Прокруст водит полицию за нос!».
Убийства случались каждые полгода или немного чаще, но сыщики за все это время не приблизились к разгадке ни на миллиметр. А потом Прокруст просто исчез.
Умер.
— Забудь, Альберт! — оборвал я приятеля. — Он давно мертв. Сколько лет о нем ничего не слышно, шесть? Семь? Слишком долгий срок!
Поэт лишь отмахнулся.
— Оборотни не останавливаются! Они не способны побороть свою звериную натуру! — безапелляционно заявил он. — Долгий перерыв? Что ж, Прокруст мог уехать из города. А теперь вернулся!
— Еще он мог умереть, — резонно заметил я, — а газетчики могли высосать сенсацию из пальца. Ставлю на этот вариант.
— Поэма «Живущий в ночи», как тебе? — будто не услышал меня Альберт. — Если Прокруст действительно вернулся, это станет горячей темой.
— Выставишь себя на посмешище, — предупредил я и протянул в окошечко кассы мятую пятерку. — Два билета, будьте добры, — потом повернулся к поэту и посоветовал: — Лучше выкинь эту глупость из головы…
Альберт ответил взглядом, полным скепсиса, и аккуратно свернул газету в трубочку.
— Ты меня не убедил.
— Пожалеешь.
— Не спорь, дружище, это золотая жила!
Переругиваясь, мы прошли в высоченную арку, и там Альберт сразу убежал делать ставки. Я деньги на ветер бросать не стал и якобы небрежно облокотился на каменные перила лестницы в ожидании приятеля, а на деле — просто давал отдых усталым ногам.
И вдруг по спине холодок пробежался, словно под пиджак сквозняк забрался. Лютый такой сквозняк, колючий, как куст чертополоха.