Страница 23 из 84
Я швырнул в него попавшуюся под руку подушку и повторил:
— Хватит! — Потом улегся на оттоманку и уставился в потолок. — Когда ты так говоришь, мне хочется проколоть себе барабанные перепонки.
Поэт заливисто рассмеялся, откашлялся и произнес уже своим обычным голосом, хрипловатым и слегка надсаженным:
— Все время забываю, что у тебя нет слуха. — Глаза его потускнели и перестали сиять в полумраке апартаментов двумя болотными огоньками.
Альберт был талантлив не только в стихосложении; когда он начинал декламировать свои вирши, впечатлительные дамочки впадали в экстаз от одних только звуков его чарующего голоса. Так проявлялся его истинный талант, талант сиятельного.
При желании поэт мог переубедить даже падшего.
— У меня нет слуха, а у тебя нет совести, Альберт, — заявил я, устраиваясь поудобней. — Ты подлец. Подлец и бесчестный человек. Знаешь, почему я не подошел и не протянул руку? Просто боюсь не сдержаться и двинуть тебе по морде!
И, надо сказать, мое заявление было преувеличением лишь отчасти. Я действительно был на приятеля очень и очень зол. Просто старался этого не показывать, пряча обиду за излишне резкими словами.
— Ты как всегда сгущаешь краски, Леопольд, — укорил меня поэт, поднялся с дивана и затянул пояс восточного халата.
— В самом деле? — опешил я, выдернул из-под головы вторую подушку и швырнул ее в поэта. — Да меня из-за твоего длинного языка чуть не поджарили!
Альберт ленивым движением отбил подушку в сторону и задернул штору, окончательно погрузив апартаменты в полумрак. Затем подошел к бару и налил себе вина.
— Я, право, не предвидел особых осложнений, — пожал он плечами. — И в самом деле, Лео! С тобой ведь не случилось ничего плохого, так?
— Не случилось ничего плохого? — возмутился я, не без труда переборов желание отвесить приятелю пару оплеух. — Альберт, тебя просто попросили написать стихи! Какого дьявола ты растрепал об этом газетчику?! Ты ведь прекрасно знал, что отец моей симпатии не оставит огласку без последствий!
Поэт вернулся на диван и спокойно развалился с бокалом вина среди многочисленных подушек.
— Твоей симпатии, Лео? Я не ослышался? — хмыкнул он. — А сиятельная Елизавета-Мария фон Нальц знала о твоих чувствах? Нет? Ты вообще планировал объясниться или намеревался отправить мои стихи анонимным посланием?
Я промолчал, ведь именно так и намеревался поступить.
Мое молчание оказалось красноречивей любых слов, и поэт взмахнул рукой, едва не расплескав вино на пол.
— Леопольд! Пойми, ты не должен скрывать свои чувства. Не должен позволять своей стеснительности…
— Да какая, к дьяволу, стеснительность! — взорвался я. — Альберт, у нее через месяц свадьба с племянником министра юстиции! Что мне оставалось делать?
— Брось, Лео! Ты любишь ее?
— Люблю!
— Так расскажи ей об этом. Борись за свою любовь!
— Ничего ты не понимаешь…
Альберт отпил вина и спросил:
— Сколько ты тянул с этим? Полгода?
— Около того. — Я развалился на оттоманке и вновь уставился в потолок. — Никак не подворачивался подходящий случай. А ты все испортил. Ты даже не представляешь, в какие неприятности меня втравил.
— Обвинять других в собственных бедах — это естественная защитная реакция психики, но если ты выберешь этот путь, то никогда не преодолеешь собственных слабостей, — выдал поэт как по писаному. — Леопольд, я хорошо тебя знаю, понимаю, сколь непросто тебе сходиться с людьми. Да, я поступил неправильно, решив подтолкнуть тебя, но мои намерения были чисты! Тебе стоило бы давным-давно набраться смелости и рассказать о своих чувствах!
— Так, значит, это я сам во всем виноват?
— А кто же еще? — удивился Альберт.
— Ну ты и гад! — выругался я. — Бессовестный подонок!
— Скажи честно: ты бы решился заговорить с ней о своих чувствах, не подтолкни я тебя к этому?
— Ты мой психиатр? — окрысился я.
— Я просто хотел помочь!
— Не делай так больше. То, о чем мы разговариваем, только нас и касается. Ты решил вылечить мигрень усекновением головы, понимаешь? Что, если я донесу о пасквилях на ее императорское величество, встревоженный твоим пристрастием к алкоголю? На каторге тебе точно придется расстаться с этой пагубной привычкой!
— Я подумаю об этом, — пообещал поэт, как-то подозрительно быстро капитулируя перед моими доводами. Обычно он не упускал возможности поспорить, но сегодня выглядел непривычно рассеянным; казалось, его мысли витают где-то далеко-далеко.
Альберт приник к мундштуку кальяна, обессиленно упал на подушку и выпустил к потолку длинную струю ароматного дыма, который и без того настоящим облаком плавал под потолком.
— Слишком много дыма, — пожаловался я. — На улице дым, здесь дым…
Вопреки обыкновению мой приятель никак на это заявление не отреагировал, он какое-то время молча лежал на диване, а потом вдруг приподнялся на одном локте и спросил:
— Не желаешь отведать лимонного сорбета?
— Не откажусь, — решил я, хоть и заподозрил в этом невинном на первый взгляд предложении некий скрытый подвох.
Альберт дернул шнурок звонка, вызывая прислугу, и вновь приник к трубке кальяна. В мою сторону он не смотрел и лишь загадочно улыбался, явно лелея в уме какую-то гадость.
Когда пару минут спустя скрипнула дверь и я обернулся, то испуганно вздрогнул при виде скользнувшей в комнату тени. Но не успел еще сдернуть с носа очки, как бесплотная фигура отступила в сторону от светившей ей в спину электрической лампочки и обернулась невысокой стройной девушкой, черноволосой и миловидной.
— Господин, — склонилась та над оттоманкой и протянула мне небольшой деревянный поднос с хрустальным кувшинчиком и высоким бокалом.
— Благодарю, — отозвался я после секундного замешательства и принял угощение.
Девушка, оставляя за собой шлейф тонкого цветочного аромата, прошествовала к дивану поэта, там грациозно развернулась, и на фоне занавешенного окна четко высветился классический профиль с аккуратным носиком и высоким лбом. А вот очертания фигуры так и остались скрыты длиннополым одеянием.
— Альберт, дорогой, что-нибудь еще? — чарующим голосом поинтересовалась девушка.
— Нет, любовь моя, — ответил поэт и взмахом руки отпустил свою новую пассию, — можешь идти…
Та, легонько покачивая бедрами, вышла в коридор.
— Красавица, да? — мечтательно улыбнулся поэт. — Ты бы слышал только, как она поет! А как движется в танце! Настоящее сокровище!
Я наполнил мутным напитком высокий бокал и спросил:
— И где же ты откопал эдакое сокровище?
В коридоре послышался заливистый смех.
— Моя родина — Геликон! — вновь заглянула к нам девушка. — Это в Беотии, очаровательное место! Вам стоит непременно съездить туда, таких видов…
— Кира! — шикнул на подругу поэт; та осеклась и поспешно прикрыла дверь.
Я отпил лимонного сорбета и кивнул:
— Отлично.
— Специально для тебя попросил сделать без водки, — сообщил Альберт и вздохнул. — Ну и как тебе чертовка? Мой свет в оконце…
— Друг мой, — покачал я головой, — тебе пора остепениться. Непостоянство в связях до добра не доводит.
— Что ты в этом понимаешь! — возмутился поэт. — Женщины любят меня, что я могу с этим поделать?
— Это проблема, да, — кивнул я и уселся на оттоманке. — Одна из воздыхательниц, помнится, даже хотела тебя съесть.
Альберт неуютно поежился.
— Глухая ведьма! — выругался он и уселся на диване. — Та безумная рагана едва не прикончила меня, Лео. Как же назывался бордель…
— «Афины», — подсказал я, поднялся на ноги и перешел к письменному столу поэта.
Вопреки обыкновению, рабочих записей, черновиков и набросков на нем не оказалось, и даже корзина для бумаг была совершенно пуста, только на дне ее темнел рыхлый пепел. Я потянул носом воздух и решил, что клубы дыма витают в апартаментах не только из-за кальяна, а возможно, и не столько из-за него.
Пахло горелой бумагой, и этого не мог скрыть даже тяжелый аромат душистого табака.