Страница 11 из 84
Вздымались к небу сухие деревья, тянулись в стороны скрюченные ветки с черными листьями, торчала из земли серыми ломкими копьями засохшая трава.
Особняк казался столь же мертвым, как и сад. Не светились окна, из труб не шел дым, не было слышно ни единого звука. Когда мне было пять лет, одной недоброй ночью сюда пришла смерть — все умерли, выжили только я и отец. Хотя насчет отца полной уверенности не было; в нем что-то надломилось и перегорело. Он больше не мог подолгу оставаться на одном месте, нигде не задерживался, не позволял себе обрасти вещами и привязанностями. Он, будто акула, пребывал в вечном движении, равняя между собой понятия «неподвижность» и «смерть».
И когда сегодня инспектор спросил, на кой черт мне понадобилось поступать на службу в полицию, я был откровенен с ним не до конца. Нет, счета и в самом деле требовали оплаты, но истинной причиной стало стремление отыскать тех, кто проклял это место и всех его обитателей. И сделал это столь изощренно, что проклятие продолжало убивать на протяжении вот уже шестнадцати лет.
Проклятие…
Я вздохнул и запрокинул голову к небу, на котором безучастными стекляшками светились тусклые крапинки звезды. Проклятие привычно укололо затылок неуютным холодком, сдавило сердце, пробежалось по спине, но — впустую, не причинив никакого вреда.
Почему? Не знаю. Сколько ни ломал над этим голову, так и не разобрался. И выяснить, кто навлек на наш дом эту беду, тоже не удалось; не помог даже доступ к полицейскому архиву, который я получил со званием детектива-констебля. Просто не оказалось в протоколах расследования никаких зацепок; да и следствия как такового не велось.
Аггельская чума — и дело с концом.
И я отступил; у меня не было лишнего времени ворошить прошлое. Я просто дожидался совершеннолетия, успокаивая себя тем, что семейные деньги позволят забросить службу и посвятить себя поиску истины.
Но не знаю, уже не знаю…
Передернув плечами, я поднялся на крыльцо и распахнул незапертую дверь. Кинул котелок на полку в прихожей, и тут в темном коридоре мелькнул огонек керосиновой лампы.
— Все в порядке, виконт? — поинтересовался худощавый мужчина средних лет в старомодном сюртуке.
— В полном, Теодор, — усмехнулся я. — Лучше не бывает.
Теодор Барнс был дворецким. Он служил роду Ко́сице всю свою жизнь, как до того моим предкам служили его отец и дед. Я помнил дворецкого с тех самых пор, с каких помнил самого себя.
— Вам что-нибудь понадобится?
— Нет, благодарю, — качнул я головой, но сразу прищелкнул пальцами и поправился: — Нет, постой! Подготовь комнату на третьем этаже, у нас будут гости. Гость…
Теодор был потомственным дворецким; он умел держать удар, как никто другой, и обычно не позволял себе проявления сильных эмоций, но сейчас проняло и его.
— Что, простите? — переспросил Барнс, не сумев скрыть изумления. — Но как же так…
Я успокаивающе похлопал слугу по плечу, легкомысленно бросил:
— Положись на меня, — и отправился в спальню.
Там сразу зажег газовый рожок, затем разделся, убрал пиджак, брюки и сорочку в платяной шкаф, разрядил «Рот-Штейр». А вот «Цербер» разряжать не стал и положил его к снятому хронометру на прикроватную тумбочку.
Потом запалил ночник, проверил, заперты ли ставни, и лишь после этого погасил газовое освещение.
Смешно?
Не знаю, не знаю.
Жизнь научила меня не игнорировать свои страхи, сколь надуманными бы они ни казались.
Ночник должен гореть, ставни — быть запертыми, а на прикроватной тумбочке — лежать заряженный пистолет.
Точка.
Утро прокралось в спальню беспокойным солнечным лучиком, что отыскал прореху в рассохшихся ставнях и принялся светить в глаза.
Я перевернулся на другой бок, но сразу взял себя в руки и, вопреки обыкновению, разлеживаться в постели не стал. Прошлепал по холодному полу босыми ступнями, одно за другим распахнул окна и на всякий случай придирчиво осмотрел толстенные доски ставен на предмет свежих царапин.
Но нет — новых не появилось.
Утренняя свежесть заполонила комнату как-то очень уж резво; я отошел накинуть халат, после вернулся к выходившему на восточную сторону окну. С пригорка открывался неописуемый вид на старые районы города, на все эти островерхие крыши, золоченые башенки, дворцы и сады. Много дальше маячила серость фабричных окраин; там тянулись к небу многочисленные трубы, а в тучах исторгаемого ими дыма неторопливо плыли грузовые дирижабли.
Говорят, раньше в ясную погоду с вершины Кальварии был виден океан, но ясные дни в Новом Вавилоне встречались реже, чем жемчужины в сточных ямах. Дым, гарь и смог накатывали на город со всех сторон.
Плевать! Я передернул плечами и отошел к тумбочке. Защелкнул на запястье браслет хронометра и принялся одеваться, а в голове, будто заевшая грампластинка, крутилось: «Воскресенье. Воскресенье. Воскресенье!»
Бал!
В четыре часа пополудни начнется бал, и если на нем что-то пойдет не так…
Об этом не хотелось даже думать.
Усилием воли я заставил себя позабыть о дурных предчувствиях и отправился в ванную.
— Комната готова? — спросил у попавшегося на обратном пути Теодора.
— Готова, виконт, — подтвердил дворецкий и пригладил черные как смоль бакенбарды. — Какие вести из Нового Света?
— Все по-прежнему, — сообщил я. — Хьюстон в осаде, по всей линии фронта идут позиционные бои.
— Ацтеки никак не угомонятся, да? — покачал головой Теодор и предложил: — Хотите осмотреть гостевую комнату?
— Это лишнее, — отказался я и спустился на первый этаж.
Живот подводило от голода, но завтракать дома я обыкновения не имел и по выходным захаживал в итальянскую таверну неподалеку, где мне был открыт кредит. А поскольку сегодня привычный распорядок дня полетел в тартарары, оставалось лишь глотать слюну в ожидании вечернего приема.
Я досадливо глянул на хронометр, и тут в прихожей звякнул колокольчик.
— О! — многозначительно произнес дворецкий, не отстававший от меня ни на шаг.
Известие о прибытии гостя попросту выбило его из колеи. Впрочем, меня это обстоятельство нервировало несказанно больше. Во многих знаниях — многие горести, все верно.
Тем не менее я своей растерянности выказывать не стал.
— Оставь это мне, Теодор, — отослал я слугу, вышел из дома и поспешил к воротам. На ходу нацепил на нос очки — и круглые темные окуляры враз вернули уверенность в собственных силах.
Сомнения оставили меня; я решительно распахнул дверь и улыбнулся молодой девушке с огненно-рыжими волосами, правильными чертами симпатичного округлого лица и бесцветно-светлыми глазами сиятельной. Фигуру гостьи скрывал длинный плащ, но я и так знал, что сложением она могла дать фору самой Афродите. Стройные бедра, осиная талия, высокая грудь…
— Елизавета-Мария! — со всем возможным радушием улыбнулся я, прогоняя вставшее перед глазами видение. — Словами не передать, как меня радует, что вы сочли возможным принять приглашение…
— Леопольд, вы были чрезвычайно убедительны, — легко рассмеялась девушка, передавая объемный дорожный саквояж. — Вы просто не оставили мне выбора!
— Надеюсь, не нарушил ваших планов…
— Нисколько, уверяю вас!
Блеснули в улыбке белоснежные зубы, и с некоторой долей отстранения я решил, что лишь тонкие бледные губы не позволяют причислить Елизавету-Марию к писаным красавицам. Но заострять на этом внимание не стал и поспешно отступил в сторону, впуская гостью внутрь:
— Проходите, прошу вас!
Девушка ступила за ограду, окинула взглядом мертвый сад и не удержалась от озадаченного возгласа:
— Миленько…
Солнечным утром черные деревья выглядели далеко не столь зловеще, нежели глухой ночью, но все же я счел нужным поправить гостью:
— Оригинально. Непривычно. Вызывающе. Но никак не миленько.
Елизавета-Мария бросила на меня внимательный взгляд и медленно кивнула:
— Как скажете, Леопольд.