Четвертый

Глава 1

Старик сидит покосившись, будто наспех выструганный табурет. Седой как лунь, иссушенный, впалая грудь под источенным временем комбинезоном вздымается медленно, словно нехотя. При дыхании его лицо кривится. Совсем чуть-чуть, едва заметно — но бесчисленные вздохи обкатали некогда красивое лицо, сгладили все выступающие черты.

Старик некрасив, и он об этом знает. Он все еще знает многое. Не знает — помнит. Перебирает и ворошит спутанные обрывки мыслей и образов, из раза в раз пытаясь удержать расползающуюся по швам память.

Старик сжимает в здоровой руке крохотный кусочек заостренного металла. Что это было? Обломанный кусок фоторамки с чьими-то улыбающимися детьми? Кусок обшивки навигационного компьютера?

Старик не знает, да и не хочет знать. Механически, с методичностью метронома, он царапает крохотный, с ладонь, кусок камня. Глаза слезятся от ветра.

Шкряб. Шкряб. Шкряб.

Старик не прерывает своего монотонного занятия даже тогда, когда вокруг него начинают собираться дети. Он слишком хорошо знает правила. Он сам их когда-то установил. Наверное.

Старик не помнит. Дети приходят отовсюду, каждый вечер. Собираются к нему, притягиваются к одиноко сидящей на уступе фигуре. Всегда в одно и то же время, едва дневной свет начинает угасать, дети начинают окружать сидящего старика. Смотрят снизу вверх, с безразличием разглядывая его руки, одежду, волосы… В темных глазах угасают последние отблески заката.

Старик знает, что раньше дети приходили реже. Он даже знает, почему.

Старик старательно гонит от себя это знание, всякий раз надеется, что оно просто тихо уйдет. Исчезнет в той беспорядочной белесой мути, в которой с пугающей частотой скрываются другие воспоминания. Скрываются навсегда. Сколько из них он успел передать? Успел ли? Но Знание коварно. Упрямо цепляется крючковатыми гибкими конечностями за остатки памяти, напоминает о себе. Каждый вечер.

Старик упрямо продолжает царапать камешек, стараясь не смотреть на окружающие его лица. Каждый раз он убеждает себя, что это всего лишь дети. В том числе — его. Но взгляд все равно предпочитает не поднимать.

Когда свет окончательно меркнет, перед глазами старика появляется пара ладоней. Грязных, темных, с криво обкусанными ногтями. Фаланга мизинца на левой руке отсутствует, а на запястье правой аккуратно повязан прямоугольный черный камень, плоский и широкий. На гладкой поверхности неглубоко высечены знакомые символы.

Старик берет протянутую ему глубокую миску из погнутого и исцарапанного металла. Скорее, тазик, а не миска. Тоже дань правилам, и старик в который раз благодарит себя за то, что настоял именно на этой форме подношения. Нагибаться до земли он уже давно не может, а дети сами не сообразят. Интересно, у остальных было так же?

Миска доверху наполнена плоскими окатыми камнями, похожими друг на друга как капли воды. Ха, воды… Близоруко сощурившись, старик пристально разглядывает содержимое. Болезненно кривится, а потом обреченно вздыхает.

— Почему опять не разломали?

Старик не ждет ответа, его он тоже знает. Дети бесхитростны и нелюбопытны, но этот другой. Про себя старик зовет его Четвертым. Почему? Он не помнит. Ум Четвертого извилист и боек, насколько это слово вообще здесь применимо.

Старик с трудом поднимает руку и оглядывает металл запястья, тускло и тревожно мигающий оранжевым. Откуда-то изнутри приходит жгучее желание выругаться и сплюнуть, но старик давно разучился это делать. Он лишь вздыхает и опускает руку в миску.

На кисти уже не двигается ничего, кроме большого пальца. Да и тот сгибается медленно, словно в замедленной съемке. Старик цепляется за смутно знакомые слова, катает их в своих мыслях, будто гурман, пробующий незнакомое блюдо. Замедленная съемка. За-мед-лен-ная. Зачем? Кем?

Детям нет дела до его размышлений. Как завороженные, они смотрят на руку. Та двигается рывками, промахивается — но упрямо продолжает свое дело.

Кр-р-рак!

Треснувшая под давлением металла галька с хрустом разваливается на две неравных половины.

Кр-р-рак!

Из полой сердцевины падает в миску крохотный полупрозрачный комочек.

Кр-р-рак!

Осиротевшие каменные обломки с дробным перестуком падают вниз, скатываются по откосу и исчезают в пропасти. А рука уже тянется за следующей жертвой.

Кр-р-рак!

Четвертый смотрит жадно. Его глаза горят, короткие пальцы нервно дрожат и поглаживают камень на запястье. Каждое движение он сопровождает шумным выдохом.

Кр-р-рак!

Миска успевает почти опустеть, когда огонек на запястье сменяется багрово-красным, после чего пропадает насовсем.

Старик неверяще и беспомощно смотрит. Неловко прикасается к металлу второй рукой, едва не опрокидывая стоящую на коленях миску. Огонек остается глух к его призывам, рука остается недвижимой. В скопившейся на дне посуды жидкости темнеет последний целый камень.

Старик обреченно выдыхает и с усилием откидывает конечность в сторону. Та повисает мертвым грузом, почти касаясь камней кончиками пальцев. Перекошенное плечо рывком опадает еще ниже. Это должно было произойти. Или, быть может, уже происходило? Как долго огонек помогал ему? Месяцы? Годы? Неудивительно, что он устал.

Старик тоже устал. Устал от этого желтого неба, устал от вечного солнца. Устал каждый день заставлять себя просыпаться. Устал от неизменного вида пропасти, на дне которой призывно блестят обломки всей его жизни. Здесь нет облаков, которые могли бы ненадолго спрятать привет из прошлого, заставить забыть. Даже ночь не в силах заслонить своим покрывалом то, что лежит внизу. Здесь не бывает настоящей темноты.

Но больше всего старик устал дышать.

С трудом удерживаемая исхудалой дрожащей рукой, миска щедро делится своим содержимым. Кадык ходит с усилием, десны привычно цепляются за металл, царапают его пеньками зубов.

Старик морщится от гнилостно-соленого запаха, но выпивает до дна. Полупрозрачные комочки один за другим проваливаются вниз по иссохшему горлу, будто горошины биогеля в пищевой синтезатор. Рот невольно наполняется слюной, а запах из миски становится еще невыносимее. Посудина падает на камни с металлическим звоном и скатывается вниз. Ни один из детей не делает попытки ее поймать, зато к последнему камню, мокрому и влажно блестящему от содержимого своих собратьев, тянутся сразу несколько темных ладоней. Одна оказывается быстрее других, возносит беглеца над вскинутым лицом удачливого ребенка и сжимается.

Кр-р-рак!

Старик невольно отворачивает лицо в сторону. Лишь бы не увидеть их глаза. Шея отзывается глухой тянущей болью, которая волной прокатывается по спине и уютно гнездится где-то внутри. Надо размять, иначе ночью не уснуть. Рука почему-то не двигается и старик оставляет свои неловкие попытки дотянуться до спины. Сейчас не время. Дети ждут. Может, сегодня получится?

Старик не знает, что должно получиться, но искренне надеется на успех. Надежда — верная спутница, такая же старая, сломленная и уставшая, как и он сам. Забытая. Но других спутников у старика нет.

— С утра мы все просыпались и шли в душ. С потолка били струи воды, горячей, или даже холодной. Мы сами могли выбирать. Чистой, прозрачной воды. Мы брали в руку зубную щетку…

Голос старика под стать ему самому. Тихий, надтреснутый. Слова звучат неразборчиво, царапают горло и сливаются в невнятное бормотание. Нет ни пауз, ни интонаций, речь настолько тихая, что старик сам с трудом себя слышит.

Но дети внимательно слушают. У них отличный слух, родители позаботились об этом.

Слушают, но не слышат. Лишь одна пара темных глаз выглядит живее остальных. Слишком сильно дрожат веки. Но заметить это некому.

А старик продолжает говорить. Цепляет хвостики воспоминаний из памяти и неспешно их разматывает, перепрыгивает с одного на другое.

— …даже по потолку. Хотя и потолков там не было, разве что в кольце. Мы часто туда ходили, нельзя всегда быть в невесомости. Так нам говорили. Нам много чего там говорили. Где быть. Куда смотреть. Что делать. Мы слушали. И музыку. Нельзя было не слушать. Но мы иногда не слушали. Хотя надо было слушать...