Страница 13 из 22
* * * («…Я слышу, слышу родину свою!..»)…Я слышу, слышу родину свою!Вдоль ровных лип, вдоль стриженых заборовброжу и – хоть убей! – не узнаюни тех дворов, ни птичьих коридоров.Здесь дом снесли, тут вырубили сад,там под фундамент яму раскопали,но дождь прошел – и в будущем подвалееще ныряет выводок утят.И грустно мне. Каких искать примет?Я этот город знал не понаслышке,а он другой: ни старых улиц нет,ни вечного пожарника на вышке.Так многого вокруг недостает,что кажется, терять уже не больно.И долговязо смотрит колокольняна кладбище и мебельный завод.На берегу, где высился собор,она стоит как памятник терпенью,ни кирпичом, ни камнем не в укорсвоей земле. А день цветет сиренью.А над землею майские жукижужжат, жужжат, и в сумерках белёсыхпросвечивают листья на березах.Ах, Боже мой, как дни-то высоки!Как заросли упруги: только тронь –и обдадут, чтоб было неповадно.И бабочки опять летят в огонь.И снова жизнь свежа и безоглядна.Везде, во всем, куда ни оглянусь,она трепещет в пагубе цветенья.И каждый куст не терпит повторенья –шумит, шумит… И я не повторюсь!1969* * * («Как торопится жизнь! Не вчера ли)Как торопится жизнь! Не вчера ливетки торкались в изморозь рам,а сегодня уже разметалибрачный пух по зеленым дворам. – Горько! Горько! – и в пьяном весельечья-то свадьба колотит горшки. – Горько! Горько! – еще на похмельежелчь измены и горечь тоски.Ну да что! В этом мире цветущемтак легко на душе, так светло,что не хочется знать о грядущемили думать о том, что прошло.Хороша эта жадная воля –не загадывать век наперед,всё теперь – и любовь, и застолье,потому что и это пройдет.Потому что скорбям и удачамсчет один. И как древний собратговорю вам: я тленьем охвачен,но в груди моей чувства кипят!1969* * * («Когда гюрза встает под выстрел…»)Когда гюрза встает под выстрел,гипнотизаруя заряд,каким восторгом злобной мыслиглаза змеиные горят!Когда ты, ветреная, мимопройдешь, небрежно бросив взгляд,о, как глаза мои змеинов тебе врага боготворят!1966* * * («Скажи, художник, легок ли секрет…»)
Б. Биргеру
Скажи, художник, легок ли секретпо совести влачить достаток бедный?Чердак твой гол: топчан, да чайник медный,да на мольберте сохнущий портрет.Двух светлых пятен инистый валёр.Рука и лоб. И взгляд – еще в сомненье,еще в потемках мысли, но мгновенье –и озарится, и глядит в упор.Глядит, а в нем такая полнотахудожества и щедрость обнаженья,что каждым нервом чувствуешь движеньепочти одушевленного холста.О много ль надо, чтоб понять душесвою заботу? Хватит для примератого, что есть: холста, да глазомера,да неба на последнем этаже.А там, какое б ни было житье, –единый коридор, одна дорога:до врат Дахау, до престола Бога,до вернисажа. Каждому свое!1969* * * («На окраине кладбища, где начинается поле…»)На окраине кладбища, где начинается поле,бродят козы и в редком подлеске дрожит тишина.Убирают картошку, и тянет ботвой с огородов,и за каждым пригорком начертана чья-то судьба.Мне не скоро еще! Для чего же так долго гляжу яв бередящий простор, на распятья железных антенни чего-то всё жду?.. То ли сойку спугну мимоходом,то ли друга умершего вспомню – и как бы очнусьото сна: где я? что я? Иду – и не знаю дороги,только слышу, как воздух горчит, как лопата стучит,отдаваясь в листве. И спокойствие мало-помалуза ходьбою приходит ко мне. Возвратившись домой,выпив чаю, я с книгой прилягу на старом диванеи, открыв наугад, двух страниц не успею прочесть,как усталость возьмет. Я закрою глаза и увижулес и дым и пасущихся коз… Далеко-далекоколокольня белеется. В сумерках стадо пригнали.Я по улице Зорьку гоню, а вокруг хорошо:расцветает сирень и уже посадили картошку,окна настежь, и наши в Берлине, и мать молода,и поет патефон, и какая-то женщина плачет,и я осенью в школу пойду – хорошо-хорошо!..…Ходят ходики… В сумерках ранних склонилась старуха.Боже мой, как согнуло тебя, дорогая моя.Где сиреневый вечер? Где радость надежды? Где козья погудка?Скрип часов… Тишина… Тишина.1969* * * («…И мы где-то жили на этой земле…»)…И мы где-то жили на этой земле.Не здесь ли, где в птичьем оврагеросли волчьи ягоды и на стеклезвезда холодела во мраке?Не там ли, где в сумерках, красный как язь,гудком пароход надрывался,и нефть отливала, и бакен, двоясь,на черной волне колыхался?А может быть, там, где меж тесных громадпод гнетом родным и постылыммы дни изживали свои, где разладс собой был тошнее, чем с миром?Кто знает? К чему ворошить этот прах!Ведь то, что в сердца колотило,быльем поросло на зеленых буграхи волчьим вином забродило.И ясно: на этой земле никогдатебя, мой товарищ, не будет.Лишь память, аукаясь как сирота,предчувствия поздние будит…1970