Страница 2 из 6
Мистер Фрост сидел и смотрел на этого маленького чудака. Хотелось смеяться и плакать. За окном в предночных сумерках медленно разбивались капли весенней грозы. В камине догорали старые трухлявые переплёты каких-то забытых книг, прячась в угольках истлевающей рамы, которая когда-то была частью старинного холста, изображавшего какое-то очередное сумасбродное людское побоище.
Мотылёк всё бился и бился, пытаясь найти выход. Лёгкий слой пыльцы с нежных крыльев укрывал внутреннюю поверхность стекла.
Нужно было выбирать, выбирать между тщеславием, гордостью и тем, чего требовала душа. Чертовски сложный выбор с учётом того, что ответственность за решение предстояло взять одному.
Капли сильнее забарабанили по окну, будто мириады крохотных молоточков застучали по струнам фортепиано.
С каждой минутой выбор становился всё более невыносимым – можно ли брать на себя ответственность за неосуществлённые желания другого, такого хрупкого и нежного существа. Можно ли лишать кого-то того, что, быть может, является самым дорогим? Мистер Фрост по-прежнему сидел и смотрел на мотылька.
Сверкнула молния, ей ответил гром, и буря за окном стихла. Дождь перестал. Мотылёк нашёл пролом в стеклянной стене и вылетел через верх пустого графина. Мистер Фрост прошёл в соседнюю комнату и крепко обнял спящую мисс Гейл, почувствовав каждой частичкой своей души, что нашёл то, что искал больше всего. Он ещё не знал её ответа, но уже чувствовал, что и она сделала свой выбор. Через несколько мгновений он заснул. Стук сердец, и дыхание двух людей слились воедино, две разлучённые когда-то давно частицы стали единым целым.
В камине догорали последние строки Прокламации, по кухне летали обрывки нот. А над головами спящих легонько и неслышно парил мотылёк. Кто-то заглянул в окно, запечатлев своё дыхание теплом на стекле, и оставил три листа бумаги на письменном столе – один чистый лист, один пустой лист с заголовком «Прокламация» и один чистый нотный лист – и растворился в ночи.
Тепло
Удар за ударом вокруг раздавался,
Клубился и бился над просекой…
Отзвуком тихим и низким, и близко
К колосьям дышал.
На поле нескошенном,
Ветром подёрнуты, гнутся, молчат…
Пелёнкою застланный,
Ей строками отданный,
Красный алеющий смотрит…
Где думы белеют… Под шёпот
И шелест внимают с небес короли,
Волчица пока не завоет…
Взлетит и опустится, крыльями скроет,
Вернёт восвояси,
Где пена, и соли, и тополь, и вербы
Склонившись к Вальхалле взовут…
И снова дыхание близко к колосьям,
И вторят неверному вздоху…
Садилось закатное солнце, лёгкими нежными ладонями обнимая лица усталых крестьян. В воздухе носились запахи скошенного сена, мёда и подкрадывающейся осени. Полевая живность, лишаемая с каждым днём крова и пропитания, копошилась на ещё не убранных окраинах поля. Вокруг постепенно смолкали звуки старинных народных песен, с которыми спорилась работа и жизнь наполнялась очарованием звуков, таивших силы и мудрость предков.
Сирко, подобно многим молодым, с добродушной улыбкой человека, выполнившего добрую работу, стоял, подперев косу своими могучими руками, и смотрел, как исчезал за горизонтом хранитель жизни. В душе горело счастье без мыслей и любовь к миру, который так щедро одарял человека богатствами – от этого невообразимого чувства перехватывало дыхание.
Шло время, а хлопец всё стоял, созерцая эту картину, пока последний краешек светила не ушёл озарять своей благодатью других. Тогда он неожиданно вспомнил, что отец просил его поспеть пораньше, чтобы потолковать о завтрем. Юноша быстро очнулся и лихим бегом пустился к хутору. Ветер, свистя в ушах и играя волосами, вещал, поминутно перескакивая с события на событие в своём ежедневном повествовании. Мощная фигура атлета уже через несколько минут показалась из окошка хаты, вдыхая вечерний воздух и последние слова смеркающегося дня. Он как раз успел к началу ужина.
После ужина разошлись все, кроме отца, который курил люльку1, матери, которая прибирала последние тарелки со стола, и Сирко, стоявшего возле и намеревавшегося извиниться перед отцом, прежде чем поговорить о том, что хотел донести до него Василь этим вечером.
– Отец, прости меня, слишком красно было в поле – засмотрелся, – виновато вымолвил хлопец.
– Это ничего – молодость, помню себя в эти годы. Пройди, присядь рядом, нам есть, о чём поговорить, – ответствовал отец. – Ты знаешь, Сирко, я давно хочу потолковать с тобой. Ты уже достаточно взрослый, чтобы говорить о женитьбе. Я понимаю, что ты старательно избегаешь этого вопроса, трудясь на благо семейства и живя миром вокруг. Но тебе пора жениться, посмотри на своих братьев – в твоём возрасте они уже давно нашли себе невест, и тебе пора присмотреть наречену.
Сирко, внимательно слушавший отца, беспокоился, ожидая дальнейшего, но его волнение выдавал лишь румянец на щеках, который легко можно было списать на многое другое.
– Ты думал что об этом, или так и будешь в девках ходить до конца жизни? – подытожил Василь.
– Отец, я думал, но нигде дотоле не случалось мне найти тую особую дивчину, которую мог бы я назвать своею невестой. Много красивых и умных, да не те.
Василь молчал, вдыхая дым из трубки и медленно выпуская его. В очаге мирно пылали угли, лица становились всё темнее, пора было отправляться ко сну, но хозяин медлил, явно над чем-то крепко задумавшись.
– Завтра ты уедешь, сыну, и дорога у тебя будет долгой. Твоя матушка-земля будет ждать тебя, а мы с матерью – молиться за твоё здравие. Но ты инший2, и место тебе с равными, так что назавтра возьмёшь Хустку и поедешь на ней в академию до Киева. Не упрямься, – дополнил отец, видя протесты сына, – это уже решённый вопрос. Уедешь с рассветом – вот тебе немного карбованцев, чтобы ты смог жить, а когда доберёшься, тебя встретит дядя Павло – он там преподаёт. Возьми грощи и иди, не спорь с отцом.
– Отец, я благодарен вам за всё, но я не заслужил – это скопленные вашим тяжким трудом деньги! Я не готов.
– Всё сын, пора спать, идём. Добранич.
– Добранич, отец.
Василь ушёл спать. А хлопец посидел ещё немного за столом, и, думая, что всё происшедшее ему только привиделось, ушёл также спать. Тем временем догорали последние угли в печи, медленно, как будто живые, они уходили один за другим в мир теней. Паук в углу, сытно поужинав домашними паразитами, тоже укладывался спать. В этом доме, таком тёплом и уютном, иначе редко случалось.
Кир – полноправный член семейства, хоть и пёс, грелся у гаснущего огня, шумно вдыхая воздух посреди тишины погружённого в сон дома. Он как настоящий хранитель оберегал покой сердца этого дома – очага. За окном исполняли свои ночные песни сверчки, а месяц одарял их волшебным светом. Завтрашний день будет совсем другим, но никто и ничто об этом ещё не догадывалось.
Наутро пришли серые, будто тени, люди. И потушили очаг, и загасили свечи многих в этот мрачный день. Ударила гроза, холодные капли мешались с кровью, грязью и землёй, омывая восковые фигуры. Сирко лежал подле хаты и глазами, полными надежды, подёрнутой последними нотками страха, смотрел вечным пронзающим взглядом в небо. Пришла весна и пришли зелёные люди, а Сирко так и лежал, взирая глазами червоных маков в небесную глубину. Маки тянулись по весне к солнечному свету.
В тех местах и поныне, говорят, волшебные закаты, а земля дарит тепло, которое вобрала в себя от людей, отдавших свою душу.
Оборотень
Шёл мелкий дождь. Его иногда называют моросью, но едва ли это правильное название. Звучит как-то неприятно, будто говоришь с отвращением, эдаким брезгливым пренебрежением. На самом деле это миллиарды мигрантов спешно покидали свой дом, чтобы попасть в новый, а в итоге своего длинного, временами многовекового, путешествия снова вернуться домой. Хотя вряд ли их это сильно волновало – какая-то печальная предопределённость.
1
Люлька (укр.) – вид курительной трубки, пришедшей в Украину из Османской империи.
2
Инший (укр.) – дословно «другой».