Мещанка

Вдруг испуганный, захлебывающийся крик донесся до него:

— Тону, тону! Помогите…

Он подбежал к берегу и, увидев, как она барахталась руками, то показывалась на поверхности, то опять уходя под воду, прямо одетый кинулся в реку. Нади не было видно. Не на шутку перепугавшись, он нырнул и, когда всплыл, встревоженный и растерянный, увидел ее рядом. Она смеялась.

— Что, испугались? Ну, вот и выдали себя, а то — «найдите другой предмет!»

— Нехорошо так шутить, — отдуваясь и смеясь, ответил он.

— А разве хорошо отправить девушку одну в воду и сидеть в сторонке? Скучно ведь… Идите, повесьте сушиться брюки, а то домой не придете.

Он развесил мокрое верхнее белье и снова кинулся в реку. Они играли в пятнашки, резвясь и смеясь, нагоняли друг на друга волны и совсем посинели, когда вылезли на берег.

— Вы домой? — спросил он.

— Разве вам хочется, чтобы я ушла?

— Нет, что вы… я так, я…

Он шагнул к ней, но Надя отстранилась и побежала. Они бегали по лугу, радуясь этой игре. А когда он поймал ее, сели прямо в высокой пахучей траве.

— А знаешь, Паша, ты мне приснился сегодня, — доверчиво наклонившись к нему, проговорила она. — И я все говорила, говорила.

— Что же ты мне говорила, а?

— Что думала…

— А что ты думала?

— Я думала, как иногда бывает странно в жизни, верно ведь?

— И я сейчас думаю об этом, — признался он. — И думаю еще, что это очень хорошая странность…

— А ведь глупые мы, девушки?

— Почему же?

— А вот я сейчас с тобой и не знаю, может, ты живешь с другой, любишь другую, а я с тобой. Мне скучно здесь, Паша, — неожиданно закончила она и умолкла.

— И сейчас скучно?

— Нет, сейчас хорошо. Но это пройдет и, может, не вернется, а у меня снова одно и то же. Опять неуклюжие ухажеры с разговорами о любви и с интересами не дальше напильника или нотации за то, что что-то не сделано или не в срок сделано. Как все это надоело!

Он с удивлением посмотрел на нее.

— Чего же тебе хочется?

— Другой жизни, Паша.

— Да, — задумчиво проговорил он. — Не знаю, что тебе посоветовать, что сказать, я не испытывал таких чувств и не думал об этом.

Он посмотрел ей в лицо, и какая-то невесть почему всколыхнувшая его жалость к ней, и нежность, и восторг от ее близости охватили его. Он взял ее за плечи и молча притянул к себе. Она поняла его желание и, доверчиво прислонившись к нему, не сказала больше ни слова.

Павлу Васильевичу было хорошо сидеть с нею так вот рядом, и он тоже молчал. А река лениво плескалась внизу под крутым берегом. На другой день он пришел на танцы.

Звуки баяна, веселые голоса, смех уже вовсю звучали здесь, когда он подошел. Он сразу увидел ее. Она была не одна. Тот парень стоял рядом. Он что-то говорил ей, а она отрицательно качала головой. Вдруг он махнул рукой и пошел прочь не оглядываясь.

«Меня ждет», — радостно затрепетав, подумал Павел Васильевич. Стоял в отдалении, ожидая, пока тот уйдет, и любовался ею. Она сидела на скамейке, и освещенное луной лицо ее казалось ему особенно привлекательным. Что-то нежное было во всей ее фигуре, в чуточку приоткрытых губах. Захотелось подойти к ней, снова почувствовать ее рядом с собой. Он видел, как несколько парней приглашали ее на танец, но она не пошла.

Наконец он решился и подошел.

— Паша, — обрадовалась она и умолкла.

Он смотрел на нее и с не осознанной еще им самим ревностью искал в ней ответа на свои чувства. И на какое-то мгновение ему показалось, что ответа этого нет, что выражение радости — лишь настолько, чтобы не было отчуждения. Но она уже поднялась навстречу ему и спросила:

— Устал?

— Устал, — признался Павел Васильевич.

— И хочется тебе мучиться. Что за польза от этого?

— То есть как это, что за польза? — не понял он. — Я просто хочу работать.

— Ведь я тебе же лучше хочу. За всех душой не наболеешься.

— Нет, так нельзя, я так не могу, — проговорил он и замолк.

— Ну не сердись. Я ведь… Мне ведь тебя… — она не договорила, но он уже все ей простил.

Они отошли от танцующих и сели в аллее, в отдалении. Павел Васильевич чувствовал близость Нади, и ему вдруг стало жарко. А она, точно играя им, то подчинялась его, может, не слишком сдержанным порывам, то сердилась, и он просил у нее прощения. Он не замечал, что весь находился в ее власти. Вдруг, вырвавшись, она встала.

— Вы, Павел Васильевич, начинаете забываться. А если что думаете… — и убежала, не договорив.

Оставшись один, он спрашивал себя: «Что она скажет теперь обо мне? И люблю ли я? Чего я хочу от нее и от себя? Какие обязательства взял я в своей душе по отношению к ней, прежде чем вести себя так, как я вел? Но почему она позволяла мне все это? Она любит и доверяется мне. А я? Нет, нет, я недостоин ее».

Следующие дни он проводил один. Надо было решить, как быть дальше. Не успел оглянуться — и хоть женись. И то решимость брала перевес, то сомнение. Она ему нравилась. Кровь кипела в нем, когда он думал о ней. Но так вдруг! Так неожиданно. Но и в этом он не видел большого греха — любовь есть любовь. Сдерживало другое: не было в их отношениях той, если можно сказать, святости, которую он мечтал увидеть во всем этом. Все было как-то просто. В силу естественной потребности. Но он не мог сразу переломить себя. Сердце хотело другого. В нем жило представление о женщине — как о чем-то светлом и чистом, и он не мог вдруг расстаться с ним.

А разговоры о его отношениях с Надей уже шли по поселку. И как-то в обед мать снова спросила его:

— Полюбил, Пашенька?

— Не знаю, мама, ничего не знаю…

Она подошла к нему и тихо заговорила:

— Может, мои рассуждения покажутся тебе старомодными, моя молодость давно прошла, но пожила я на свете побольше твоего… Говорили раньше, что любовь слепа. Я понимаю это, и как ты хочешь, а я должна сказать. Начать не трудно, а как потом? И то ли это, что нужно тебе в жизни?.. Ни ругать, ни хвалить ее не буду. Но старики еще говорили: «Не лезь в воду, не знавши броду». Погоди, жизнь все проверит и скажет. Дай время на это.

— Но жизнь-то — ведь это тоже время. Все уходит.

— Последнее слово дано тебе, Паша. Я не неволю тебя ни в чем. Но зачем ловить время, надо искать счастье. Нашел — хорошо, я рада за тебя. Но нашел ли?

Сам он знал, что любит. То, что она предпочла его тому молодому красивому парню, говорило о том, что и она его любит. Чего же еще? Да пусть кто что хочет говорит — он любит и все!

Теперь они встречались почти ежедневно. Захваченный своим чувством, Павел Васильевич не замечал ничего, кроме своей любви к ней. Они гуляли по полям, сидели рядом где-нибудь в парке или в лесу, чтобы никто не тревожил их чувств, говорили о разных мелочах, огромное значение которых было понятно только им двоим. Во всяком случае, так именно казалось Павлу Васильевичу. Те трудности, заботы, тревоги, которые были на работе, воспринимались совсем иначе, чем раньше. Если раньше он жил только ими, то теперь вся жизнь, которая шла вокруг него, наполнялась каким-то новым светом, новым содержанием. Все, что он любил в этой жизни, казалось еще лучше, прекрасней, значимей. А что было плохо, чувствовалось еще острей.

На заводе входило в строй новое оборудование, новые участки и цеха. Как все сделать так, чтобы было по-настоящему хорошо? Чтобы и людям на каждом рабочем месте было легко и приятно работать, и дело шло как нужно? Приехала группа молодых инженеров и техников. Павел Васильевич знал, что сразу они не могут как следует организовать дело. Хотелось поставить на участки людей, жизненно опытных и отлично знающих практику дела. Но приехал инженер — давай ему место: он дипломирован. Получался разрыв между тем, что требовало дело сейчас вот, немедленно, и тем, что могли сделать люди, которые должны были его возглавить. Стать на путь официального решения вопроса он просто не мог. Он беседовал с каждым молодым инженером и техником, и, хотя многие соглашались с тем, что надо поработать сначала на рабочих местах, он слышал и прямую обиду, и скрытое недовольство. Вошло у нас, к сожалению, в обиход представление о том, что если кто получил диплом, то, значит, уже имеет право на командование людьми. Его уже с другими не равняй, другие уже не то, что он.