Мещанка

Растревоженный, возбужденный и радостный, он долго бродил по полям.

Кончался последний месяц квартала, и Павел Васильевич несколько раз на дню спрашивал плановиков и экономистов, когда будет готов отчет. И, видно, не только его, а и плановиков, и экономистов, и многих других волновало это. Было уже восемь часов вечера, а оба отдела еще работали, хотя он не просил людей об этом.

В кабинет зашел Воронов.

— Ну как, не подсчитали еще?

— Сейчас должны принести, — ответил Павел Васильевич. — Садись, посиди.

И хотя оба знали, что план выполнен неплохо, но не терпелось узнать, в какой цифре всё выразится.

Павел Васильевич надеялся, что уже в этом квартале удастся и пополнить фонд завода, или, как его еще называют, директорский фонд, и часть денег выделить на премирование людей, чтобы эта победа стала настоящим общим праздником. Воронова волновало еще и другое. Он заботился о директоре. В райкоме было несколько жалоб на него. Нашлись люди, которые винили директора в избиении кадров, в нетерпимости к критике, в излишней строгости, в неправильных удержаниях из зарплаты ИТР и рабочих. Назревал неприятный разбор этих дел. И Воронов знал, что среди некоторых членов райкома есть мнение, что надо одернуть Павла Васильевича. Он просил решить этот вопрос в партийном порядке, поскольку позиция парткома одинакова со взглядами директора. Так было и сделано. Ему, секретарю парткома, указали, что он недосмотрел и не подсказал Павлу Васильевичу. Однако обвинения были отклонены. Не было фактов противозаконных или неправильных действий. И вот теперь ожидался результат. Как же в цифрах выразится то, над чем они работали? Как покажет жизнь правильность их действий? Надо, чтобы коллектив завода поверил в новое, а на всяких нытиков смотреть нечего. Кто ошибался — поймут сами, а кто не хочет понять — что же поделаешь.

Наконец отчет принесли.

— Да. Сто десять процентов. Всего три слова. Споры, неприятности, раздумья, поиски — все тут… — улыбнулся Павел Васильевич.

— Недоволен? — спросил Воронов.

— Многое еще не сделано, Николай Иванович. Словом, надо работать и работать. Я вот и подумал сейчас, с каким трудом нам дается каждая победа! Сколько сил на всё надо. Пройдет лет этак пять, и мы сами, может, удивимся теперешним нашим волнениям и тревогам. Завод будет давать в несколько раз больше машин, и мы тогда, наверное, подумаем: и чего было не работать? Много ли и делали, половину теперешнего. И забудется всё, сотрется временем.

— А мы с тобой постареем и вспомним при случае, что и поругивались, и спорили, — улыбнувшись, добавил Воронов. — Но мне кажется, что умный человек поймет нас даже через сто лет, а дурак и вообще мало чего понимает. Так что опасения напрасны.

— Ты меня не понял. Или я не сказал, что хотел. Я хотел сказать, что и то что мы поругиваемся, спорим, не спим иногда ночей — все это движет дело наше с такой силой, с такой скоростью, что мы уже на своем веку удивляемся сами и еще удивимся не раз тому, что сделали. А вроде поглядишь — и все кажется: плоховато, мало делаем. Ну что, скажем, за работа еще у нас?

— А-а, — усмехнулся Воронов, — вот ты о чем. На этот счет есть пословица: «под лежачий камень и вода не канет». Ну, а до работы мы жадные. Месяц закончили хорошо. Главное — двинуть дело вперед. Еще не двинули в полную силу, но уже столкнули с места. Теперь пойдет.

Уйдя в свои мысли и чувства, он как-то отошел от матери. А она нашла себе друзей. Мать любила цветы и умела за ними ухаживать. Здесь она стала ходить в детский парк и с ребятишками ухаживала за цветами. Сегодня она пригласила сходить туда Павла Васильевича.

— Пойдем со мной завтра, — сказала она, — отдохнешь хоть.

Когда на другой день они пришли в парк, он не мог да и не хотел скрыть свое восхищение.

— Хорошо ведь у нас, дяденька, да? — видно, тоже довольная, что гостю понравилось, спросила маленькая, румяненькая и кругленькая девочка, наверное, первоклассница.

— Хорошо! — ответил он, невольно потрогав свой колючий подбородок.

«Дяденька! Неужели уже дяденька!» — с грустью подумал он. А мать говорила:

— Красиво-то как, хорошо-то… Вот бы везде цветы были, цветы… — Она смутилась от этого своего признания и вопросительно посмотрела на сына. Он слушал с интересом и вниманием, и она успокоилась. — Помнишь, как у нас дома было красиво? А здесь еще мало этого…

— Руки, мама, до всего еще не доходят, но осенью будем и деревья сажать, и землю на газоны готовить…

— Ну вот и хорошо, — обрадовалась она, — надо делать красоту-то. С ней приятнее жить…

Они прошли в беседку, вспомнили прошлое, и Павел Васильевич удивился, как мать помнила все подробности его детства.

Тихий, грустный голос матери разбудил в нем воспоминания, и он отдался им. Он видел себя мальчишкой, часами шагающим за трактором по свежевспаханной борозде. Сверстникам давно уже надоело это, и он один. Предупрежденные матерью трактористы сначала будто не замечали его, но каждый раз, наверное, покоренные его терпением и страстью к машинам, сажали в конце концов на платформу трактора, и он готов был ночевать тут. А вечером мать, увидев запятнанную мазутом рубашку, еще утром безупречно чистую, выглаженную, опускала руки и говорила с отчаянием: «Ну что мне с тобой делать, что?!»

Обычно ему попадало, и, уже лежа в постели, он слышал, как отец говорил матери: «Ну, Анна, ведь это же дико — бить. Ведь ты же сама против такого воспитания. Надо внушить». — «Что же ты не внушишь?» — оправдывалась мать. Потом она подходила к его кровати и, думая, что сын спит, плакала и уже раскаивалась, что в горячке побила. А утром отец подзывал его и говорил: «Ну, так снова за то же? Нехорошо, Паша. У матери нас пятеро мужчин, поди-ка столько выстирай. Отдыху ведь ей нету. Я сам люблю машины и не запрещаю тебе, но надо поосторожнее». Павел обещал быть осторожным, он чувствовал свою вину, но, как только уходил в поле, забывал все и на завтра повторялось то же.

Вспомнилось ему, как всей семьей пили, бывало, на веранде чай, как однажды он заболел и все по очереди дежурили у его кровати… Да, была большая рабочая семья. И Павел Васильевич понимал грусть матери.

— А хорошая она, Пашенька? — неожиданно спросила мать.

— Кто? — сразу даже не понял он, потом покраснел весь.

— Ну ладно, ладно, — проговорила мать. — Знаю ведь, что если не по душе, так ты и не будешь ходить. — А потом спросила: — Глупая ведь я, сынок?

— Хорошая ты, мама.

В очередной выходной он пошел на рыбалку. Когда клев закончился, остался покупаться и побыть в одиночестве. С наслаждением окунулся в теплую воду и нырял, и плавал долго. Одевшись, сел на пень на высоком берегу, испытывая удовольствие от покоя, который получало его уставшее от плавания тело. На не скошенном еще лугу, наряженном в цветы всех красок, трещали кузнечики. Редкие березы вольно раскинули свои ветви и стояли не шелохнувшись. Недвижна была вода, и на ее светлую гладь с того берега уже надвигалась тень.

Вдруг чьи-то мягкие, горячие руки закрыли ему глаза. Он вздрогнул.

— Это вы, Надя? — проговорил он и обернулся. Она была в белой кофте и плотно сидящей легкой юбке, веселая, манящая.

— Боже, какой официальный тон! — проговорила она, отступив и смеясь глазами.

Он тоже встал.

— Я уже говорил вам, Надя, что если вы ищете предмет для шуток, то потрудитесь обратиться по другому адресу, — сухо проговорил он.

— Что вы, в чем дело? — удивленно и обиженно глядя на него, проговорила она. — Или я обидела вас чем?

— Извините, — проговорил он, испытывая неловкость, и, чувствуя, что робеет и — что еще хуже — краснеет, совсем растерялся.

Она повернулась к реке и попросила:

— Отвернитесь, я разденусь, жарко очень, надо выкупаться.

Он отошел и стал в сторонке, отметив про себя: «Какая скромность! Стесняется купаться при мне. А как она оказалась здесь? Искала меня? Конечно, искала… Дурак я, дурак, и чего выдумывал себе…»