Преступник

— Хорошо.

Хасан, все еще хмурый, вышел.

Трое старых друзей остались одни.

— Он обиделся на тебя, Джевдет-аби, — проговорила Джеврие.

Джевдет и сам это понял.

— Что поделаешь! — ответил он. — Мне больше нравится торговать на улице с Кости.

Голубоглазый Кости обнял его.

— И мне тоже, но…

— Что?

— Я уже работаю в другом месте!

— Где?

— У лавочника на Тахтакале… помнишь, он отпускал нам в долг товар?

— У него? Брось ты это! Скоро лето. Помнишь, как в прошлом году?… Эх!

— Обедали вместе у моря…

— Гоняли в футбол, купались…

— Ходили в кино…

Кости уже хотел ответить согласием. Конечно, он уйдет из лавки. Да и работает-то он там всего третий день… Но в этот момент в комнату вошла мать, услышавшая их разговор.

Ей, конечно, было жаль мальчика, ни за что просидевшего так долго в тюрьме. И все же она не хотела, чтобы он опять был вместе с ее сыном. Рядом с Кости Джевдет казался взрослым. Мало ли чего он мог набраться в тюрьме? Вдруг сын попадет под его влияние?

Она подошла к ним.

— Торговал бы, как и раньше, с лотка, сынок, — мягко сказала она Джевдету. — А Кости пусть остается в лавке. Ты тоже мог бы работать там, но…

Радостные огоньки в глазах Джевдета сразу померкли. Он догадался, чего добивается мать Кости, и ему стало не по себе. Значит, так? Для него уже не существовало ни Кости, ни его матери, ни сестры. Конечно, они уже считают его «испорченным».

Мать Кости приводила какие-то доводы в подкрепление своих слов, но он уже не слушал.

— Мой лоток дел?

— Конечно, сынок, — ответила она. — Целехонек, я его убрала. Обожди-ка, сейчас найду!

Она принесла лоток. Он и в самом деле был в полном порядке — как в тот злосчастный день, когда Джевдет носил его в последний раз.

— Не подумай чего-либо плохого, сынок. Кости надо, наконец, по-настоящему пристроиться… Я ведь люблю тебя как родного сына.

— Спасибо.

— Вот и ты бы занялся каким-нибудь делом. Что толку болтаться с лотком по городу?

— Каким делом?

— Ну, поступил бы, к примеру, на фабрику, где работает Хасан!

— Нет. Я сейчас поторгую на улице. Может быть, потом.

— Посмотри на Кости. Теперь он за два дня зарабатывает столько же, сколько раньше не зарабатывал и за неделю. Хозяин его очень хороший человек. Обещал скоро прибавить жалованье.

Джевдет испытывал какое-то мучительное чувство — каждое слово матери Кости кололо, унижало его. Он думал только о том, как побыстрее уйти. Пыхтя носом, весь красный, неловко поднялся.

— Ты куда? — забеспокоилась мать Кости.

— Я пойду.

— Куда же?

— Сходим в квартал с Джеврие, ненадолго.

— Вечером придешь?

— Ага!..

— Ты обиделся? — озабоченно спросил Кости.

— Я?

— Так ты ночуешь у нас? К вечеру я тебя жду обязательно!

— Ладно, приду. Только вот не знаю, может, соседи в квартале…

— Тогда придешь завтра. Договорились?..

Джевдет не ответил. Пожав Кости руку, он почти выбежал из дому.

Джеврие взяла его за руку.

— И у этих делать нечего, правда, Джевдет-аби?

Она словно задела его самое больное место.

— Нечего! — закричал он. — Ни у кого делать нечего! Я ни к кому не пойду, ни с кем не буду дружить!

— А со мной?

— Не знаю!

Он весь кипел. Понятно: Хасан дуется из-за адвоката. Хорошо же! Сам пусть прислуживает! Ну, а Кости…

Джеврие была довольна. Теперь все ясно: Джевдет-аби не останется у Кости. А где еще ему жить, как не у них с бабкой?

— Никто не может понять меня! — удрученно проговорил Джевдет.

— И я? — обиделась Джеврие.

Он смерил ее взглядом:

— И ты тоже.

— Почему же, Джевдет-аби?

Джевдет остановился, взглянул ей в глаза.

— Можешь умереть, если я скажу: умри?

— Могу! — ни секунды не колеблясь, ответила маленькая цыганка.

— А как же твоя бабка?

— Плевать на нее!

— Ты пошла бы со мной в ад?

— Конечно!

Глаза Джевдета сразу подобрели, он улыбнулся.

— Я еще в тюрьме знал, что так будет! Все против меня. Одна ты — нет. Молодец! Вот увидишь, ты станешь Прекрасной Нелли. А я — Храбрым Томсоном. На голове у меня будет ковбойская шляпа, за поясом — два длинноствольных пистолета. Я войду в трактир «Зеленая обезьяна»… Бам! И гоню разбойников с алыми платками на шее прямо к твоему дому. Ты стоишь на балконе и аплодируешь мне!

Джеврие захлопала в ладоши:

— Вот здорово! И я стану ханым-эфенди[62], правда?

— Конечно.

— А во что я буду одета?

— На тебе будет красивое платье из голубого шелка. Дорогое-дорогое! Такого никто не может купить здесь, в Турции! Ты помашешь мне рукой. А я отвечу тебе вот так — кивком головы!

— Ты никому не будешь улыбаться? Только мне?

— Никому.

— И никому не будешь кивать головой, кроме меня?

— Никому. У нас будет свой автомобиль. Куча денег… Приедем в Турцию… Ни полиция, ни кто другой не осмелится нас тронуть.

— А если осмелятся?

— Мы заставим их пожалеть об этом!

— Как?

— Тогда увидишь! Мы приедем с кучей денег. Щедро отблагодарим тех, кто нам помогал. Потом, знаешь, что я сделаю?

— Что?

— Бам! Разыщу нашего адвоката! Он меня, конечно, не узнает. Я прикажу ему: «Руки вверх!» Он испугается, начнет умолять: «Пощади!» Я наведу на него пистолеты: «Выкладывай денежки!» Он отдаст все — до последнего куруша.

— И не стыдно тебе, Джевдет-аби?

— Да я нарочно, глупая! Когда адвокат выложит деньги, я рассмеюсь: «Ты узнал меня?»…

Они вошли в парк у мечети Султанахмед. Сели на скамейку.

Джевдет рассказывал ей об Америке. Делился мечтами и планами, возникшими у него в долгие дни раздумий в тюрьме. Джеврие слушала, только слушала. Не двигалась, словно завороженная. Рука Джевдета вспотела в ее маленькой ладони. Они не замечали вокруг ничего, не видели даже голубей, спокойно расхаживавших у их ног. Вот они плывут в Америку по бескрайным голубым просторам океана. Капитан парохода — рыжебородый, с голубыми глазами и трубкой во рту. На горизонте возникают небоскребы… Нью-Йорк, статуя Свободы. Океанский лайнер бросает якорь неподалеку от статуи. Держась за руки, они спускаются по трапу на берег. Восхищенные, гуляют они по улицам, стиснутым высоченными небоскребами, и вдруг слышат жалобный детский плач. Они спасают от кулаков уличных бродяг заблудившегося мальчугана и отводят его домой. Мальчик рассказывает отцу-миллионеру, как его спасли. Обезумевший от радости «мистер» обнимает их, целует. А потом, узнав, что они турки…

— Но ведь я не турчанка, Джевдет-аби! — вздохнула Джеврие.

— Почему же?

— Не знаю. Я цыганка.

— И не хочешь стать турчанкой?

— Хочу… Но все зовут меня поганой цыганкой. А разве цыгане плохие люди?

— Что ты! Всякие есть цыгане. Плохие и хорошие. И турки тоже.

— Я хочу стать турчанкой!

— Да? Хорошо. Смотри… Раз, два, три! Вот ты и турчанка!

— А если все люди на земле захотят стать турками, то смогут?

— Смогут, но разве турки не такие же, как и другие?

— Ну, а что будет потом, Джевдет-аби?

— Потом… Отец мальчика пошлет телеграмму президенту Ататюрку, так ведь?

— Пошлет, конечно. Ну, а если мы не встретим такого мальчика?

— Что ты говоришь] В Америке много таких людей!

Они поднялись. Медленно вышли из парка. Повисли на трамвае и доехали до памятника Фатиху. Вечерело. Когда они спускались по переулкам к своему кварталу, было уже совсем темно. Они остановились у «Перили Конака». Джевдет долго смотрел на мрачное здание. Потом подошел ближе: розовая стена была чистой. Он вдруг ясно представил себе рисунок — голову в овальных очках и надпись: «Рогоносец». В памяти чередой замелькали воспоминания: вот он дерется с Эролом, вот подбегает отец, набрасывается на него, таскает за волосы, бьет… Взбешенный зубной врач — отец Эрола… Он что-то кричит, размахивает руками… Вот он в полицейском участке, добрый комиссар полиции, потом… Отец выгоняет его из дому…

62

Ханым-эфенди — форма почтительного обращения к женщине.