Преступник

Он встал, выглянул в окно. Солнце поднялось высоко. Было довольно тепло.

Куда он пойдет? Где позавтракает?

Он вынул деньги, пересчитал: полторы лиры. Деньги есть, но нельзя показываться в квартале. Он снова подумал о Джеврие. Где она сейчас? Ведь большие усатые люди далеко ее увезли.

Он снова сел на землю.

Вдруг послышались мальчишечьи голоса.

Он прислушался. Наверно, Эрол с Кайханом? Конечно, они. Эрол рассказывал фильм, который смотрел вчера.

Подошла Айла.

— Какой-то уличный торговец спросил меня о Джевдете, — сказала она.

Эрол уставился на нее.

— Ты что ответила?

— Сказала, что не знаю.

— Отец выгнал его из дому?

— Да, и больше не пустит…

— Жалко, — . вздохнул Эрол.

— Почему? — спросил Кайхан.

— Где он будет жить? Что будет есть?

— Тебе уже больше и пожалеть некого? — сказала Айла. — Как будто он не с тобой подрался и не разбил тебе нос!

— Я сам виноват.

— Подумаешь…

Айла убежала. Эрол снова начал рассказывать о фильме.

Джевдет был растроган. Не было бы здесь Кайхана, он обнял бы Эрола и помирился бы с ним. Но с ним был Кайхан… И к тому же он сын рогоносца. Может быть, в лицо ему и не скажут, но каждый будет думать об этом.

Эрола позвали кушать, и тот, продолжая болтать с Кайханом, ушел.

Джевдет осторожно вылез на улицу. Никого не было. Прежде всего надо где-то поесть. Он нашел маленький трактирчик, заказал котлеты с зеленым перцем и помидорами. Трактирчик был заполнен рабочими с папиросной фабрики.

Он ел и все время думал о Джеврие и Кости. Если бы ее не увезли, он все еще злился бы на Кости. Но Джеврие не было, его выгнали из дому, и он остался совсем один. Когда он вышел из трактирчика, его охватило странное чувство: он уже не сердился на Кости — ни на него, ни на его мать. Если бы он сейчас встретился с Кости и тот потащил бы его к себе, он не стал бы сопротивляться. Но сам он умрет, а не пойдет.

Засунув руки в карманы, Джевдет зашагал в сторону Бахчекапы.

Мысли о Джеврие не давали ему покоя. Если бы она сейчас была здесь! Пусть бы даже просила милостыню. На эти деньги они поели бы суп с требухой, а вечером пошли бы на берег моря, сели бы под тутовое дерево, он взял бы ее маленькую руку в свою…

На глазах у него показались слезы, он стер их ладонью. Он любил ее, как сестру. Она была ему ближе, чем Кости, и понимала его лучше всех. Накричит он на нее или даже побьет, она как ни в чем не бывало снова идет за ним, повторяя: «Джевдет-аби, Джевдет-аби!»

Где-то Джеврие сейчас?

А в это время она была еще в Стамбуле, под строгим надзором в доме одного цыгана на Сулукуле[46]. Она, не переставая, плакала, и чем больше плакала, тем сильнее ее били. Она не чувствовала боли, пусть бы ее убили, все равно. Ее даже в уборную не отпускали одну. Через несколько дней ее увезут куда-то в сторону Текирдага и не отпустят до тех пор, пока она не забудет сына Ихсана-эфенди.

Среди взрослых, огромных и усатых музыкантов Джеврие все время думает о своем Джевдете-аби. Больше всего ее огорчает, что она не послушалась Джевдета, когда тот предупреждал ее, чтобы она ничего не говорила Кости, и проболталась ему.

«Ох, если бы я не проговорилась! Лучше бы мне язык вырвали!» — думала она.

— Посмотрите, опять плачет, — ворчала старая Пембе. — Я тебе сейчас голову разобью.

— Ну и разбей! — со злостью ответила девочка.

Рядом сидел музыкант Хасан-ага с большими усами и чистил свою зурну. Он замахнулся и ударил зурной Джеврие по лицу. Со стоном она упала вниз лицом и громко заплакала: Хасан рассек ей губу. Теперь она понимала, что спасения нет. Неужели они заставят ее забыть Джевдета-аби? Нет, нет и нет!

— Я удавлю тебя, — снова закричала старуха, — удавлю!

Руки девочки окрасились кровью, капавшей из разбитой губы.

12

Обычно улыбающееся лицо кассира сегодня было серьезным.

— Не знаю, ничего не знаю! — Ихсан-эфенди растерянно развел руками. — Недостача, как ни прикидывай, не могла быть более одной-двух сотен лир. А на самом деле…

Он встретился взглядом с кассиром.

— Подумай хорошенько, — сказал тот, — может, жена подшутила над тобой или еще кто-нибудь?

— Жена? Ты сказал: жена? Моя жена не станет так зло шутить! Она ни разу не залезла ко мне в карман. А ведь это казенные деньги!

— Но кто же тогда?

— Не знаю, я ведь сказал, не знаю!

Кассир пристально посмотрел на бухгалтера. Вот так история! Если бы речь шла о какой-нибудь сотне, даже двухстах лирах, можно было бы как-то замять дело, пока еще никто ничего не знает. Ну, подождал бы… Старику могли бы помочь близкие, друзья, как-нибудь выкрутился бы. Но ведь не хватает трех тысяч лир!

Он снова взглянул на Ихсана-эфенди. Тот стоял, опустив плечи, бледный как смерть. Его рука, которой он держался за край конторки, дрожала. Никогда еще с ним не случалось ничего подобного.

Он тяжело вздохнул.

— Что у вас там такое? — спросил вдруг бухгалтер.

Кассир, стараясь избежать взгляда начальника, уткнулся в счета. Ему-то в конце концов все равно, но ведь жаль беднягу.

— Я вас спрашиваю, Ихсан-эфенди, — повысил голос бухгалтер. — Почему не отвечаете?

Ихсан-эфенди уставился пустыми глазами на начальника. Но так и не проронил ни слова.

— Что вы на меня так смотрите?

В большой комнате все ручки были брошены на столы, замолк скрип перьев, стук пишущих машинок и арифмометров. Все повернулись к Ихсану-эфенди. Со стариком сегодня что-то случилось. Странный, очень странный у него взгляд. Почему он не отвечает? А какой бледный!

Бухгалтер встал и подошел к Ихсану-эфенди.

— Что с вами, старина?

Ответа не последовало. Он взял Ихсана-эфенди за руку. Холодная как лед рука дрожала.

— Вы больны?

Снова пустой, бессмысленный взгляд.

— Что с ним случилось, кассир?

— Не знаю, господин бухгалтер.

— Почему вы не приняли у него деньги?

Кассир только пожал плечами.

Служащие вставали из-за столов и подходили к кассе. Понимающе переглядывались.

— Идите домой, — посоветовал кассир. — Спросите домашних. Наверно, над вами все-таки подшутили…

Старик вздрогнул.

— О ком вы говорите? О жене? Но я уже сказал…

— Чужая душа — потемки.

— Я не желаю, чтобы так думали о моей жене!

— Тогда, может быть, сын?

— И сын не мог!

— Почему?

— Потому… потому что… я выгнал его из дому… — На глаза старика навернулись слезы.

— А вечером к вам не заходили посторонние? Соседи, друзья? Не ночевали у вас? — спросил кассир.

Ихсан-эфенди поднял глаза.

— Были… Сосед с матерью… Но они не ночевали. Нет, я никого не могу заподозрить. Это моя судьба. Я готов понести наказание. Других в это дело не впутывайте!

— Сколько не хватает? — обернулся бухгалтер к кассиру.

— Три тысячи сто семьдесят лир.

Сослуживцы ахали, удивлялись.

Ихсан-эфенди не замечал ничего. Не волновало его и то, что он сядет в тюрьму. Он думал о Шехназ. Жена!.. Она останется одна! Без средств. Как бедняжка будет жить?

Потом все происходило как в дурном сне. Вокруг него вертелись какие-то незнакомые люди, он подписывал отпечатанные на машинке бумаги. Сел с полицейскими в старенький автомобиль. Машина промчалась мимо квартальной кофейни и остановилась перед его домом. Только увидев побледневшее лицо Шехназ, он пришел в себя.

— Нет, нет, моя жена не виновата! Оставьте ее в покое!

— Тогда скажи, куда девались деньги? — спросил человек с сердитым, хмурым лицом.

— Не знаю.

— Как так?

— Оставьте жену в покое!

— А сын? Где твой сын?

— Не знаю… Я выгнал его из дому. Он грубил мне. Да, да, за грубость… Но какое это имеет отношение к делу?

Ихсан-эфенди огляделся: в передней, казалось, собрались все жители квартала. Здесь были и Мюфит-эфенди, и парикмахер Лятиф, и Хасан Тахсин, и другие. Соседи пялили на него глаза.

46

Сулукуле — улица на окраине Стамбула.