Страница 39 из 64
Сальми-хатун зевнула:
— Скучно!
— Я открыл школы, чтобы дети учились грамоте!
— О боже!
— Я послал четырех талантливых юношей, красивых, статных, молодых…
— А кто они? — оживилась Сальми-хатун. — Ах, сыновья твоих друзей! — снова заскучала. — Да, я слышала: с армянскими караванами, которые ежедневно идут из Исфагана в Смирну, оттуда на кораблях в Марсель и далее на почтовых лошадях! И зачем послал? Жаль мне оставшихся девушек!
— В Англию и Испанию, они научатся управлять государством. Я заменил всех надзирателей, перестань зевать! в округах и назначил честных и справедливых.
— Из родственников своих?
— Я верю в их честность!
— И головой ручаешься, да? А новые тюрьмы ты строишь? Как бы не пришлось тебе пересажать и этих новых!
Юсиф подивился мудрости Сальми-хатун: она прочла его мысли!
— Я хочу… — и задумался.
А Сальми-хатун (неужто его мысли?!):
— А хочет ли народ твоего счастья? Надо ли это ему? И разве он несчастен?!
— Он же раб! Я разбужу его!..
— И сделаешь несчастным! В неведении его — счастье его! Ну что тебе стоит, Юсиф-джан! Ради меня! Устрой показательную казнь! Уж очень народ истосковался! Хотя бы вели, чтоб отрубили кому голову и воздели на пику! Ты увидишь, как возрастет к тебе любовь народа! Как станут тебя хвалить! Смотри, будет поздно, а я тебя так полюбила, ты умеешь меня всю всколыхнуть, я забываюсь и потом долго не могу прийти в себя, все нутро горит!
«Я его сожгу, этот фирман, запрещающий казни! — подумал Юсиф. — Ах, бестия: сам казнил, а мне решил руки-ноги связать?!»
Юсиф упразднил и должность палача, он сейчас главный мясник на столичном базаре, жить-то надо! Ловко разрубает — такая практика! — любую баранью тушу. Как-то пошел Юсиф посмотреть, давно не был на площади, где его мастерская: здесь сейчас рассказывают о злоключениях любимого сына Мухаммед-шаха, вынужденного скрываться от преследований Шах-Аббаса. И генеалогическое древо искусно на всю стену расписано — отштукатурили, масляной краской покрасили. И палача увидел. Тот сник и с тайной печалью посмотрел на Юсиф-шаха, даже слезы на глаза навернулись. «Что ж ты, шах, — говорил его взгляд, — на какую работу меня обрек? Бараньи туши! Мои могучие мускулы, играющие и поющие! Стоило мне появиться на площади в сверкающей красной парче, как народ замирал, о, этот миг! И я поднимал над головой сверкающий топор, он стал, увы, покрываться ржавчиной, и в стремительной мощи опускал его, и бил мне в затылок — о, сладостный миг! — горячий вздох восторга. А то ни с чем не сравнимое наслаждение, когда я хватал за волосы и показывал шаху отрубленную голову… Чистая была работа. Одним ударом. Нет, не знаешь ты нашего народа. Ему на твои фирманы — тьфу! Кому нужна эта твоя свобода? Тебе на голову не корону, а сбрую на шею и уздечку под язык!»
«Но-но! Смотри у меня…» — строго взглянул на палача, а он — вразззз! и туша надвое.
Нет, не поверю! Вы лжете на народ! И ты, и твои евнухи! Я принес ему облегчение! Я показал ему радость свободной жизни! Я избавлю его от голода и рабства!
Фатали последние ночи долго не может уснуть. Вскакивает во сне. Это голос Юсифа! И как поседел он! Да, да, катастрофически седеет! Юсиф? И он тоже!
— Люди, я же хотел вам добра! — кричит Юсиф. И этот крик будит Фатали, он вскакивает во сне, еще не рассвело, еще очень темно. Что же вы со мной сделали?!
Нет, это только сон!
А предсказанье звезд?
Какие еще звезды? Я призван самой судьбой!
А евнух Мюбарек никак не дождется шаха.
— Ах, какой он!.. — жалуется евнуху «законная» жена. — У нас с ним был честный брак!
Глупая, как будто с Сальми-хатун нечестный! Молла был, свидетели были!
— Ах, какой он!.. Уже третий день не вижу его! Или у него появились еще какие Сальми-хатун?!
— Увы, — огорчается Мюбарек, — только вы двое!
— Ах вот как! — Она бы обрадовалась, если б Мюбарек сказал, что есть еще.
— Твой ропот противен аллаху, женщина!.. — В обязанности главного евнуха входит и забота о моральном образе мыслей обитательниц гарема: никакой ревности.
А в столице тем временем начались беспорядки.
Зачинщики — уволенный новым шахом главный конюший и сбежавший от кары управляющий государственным казначейством. Главный конюший, встретившись с управляющим, спросил:
— Скажи, ради бога, что говорят жители столицы про нового шаха?
— Как будто сам не знаешь — они ненавидят его!
— Клянусь всевышним, простой народ гораздо умнее нас! Какую же мы допустили глупость, добровольно избрав в повелители седельника! Опозорили себя на весь мир!
— Такова была воля Шах-Аббаса!
— Но теперь, когда нет Шах-Аббаса, кто может помешать нам уничтожить этого нечестивца, верующего, по слухам, в переселение душ?! Удалив его, мы бы посадили на его место достойнейшего из благородной династии Се-февидов!
— А где они, достойные? Все искалечены или уничтожены. Но ты прав, надо действовать!
И они отправились к начальнику артиллерии. А что говорит начальник конницы? Он, правда, еще не уволен, но кто может быть спокоен за завтрашний день при таком сумасбродном правителе?
— Кстати, я слышал, будто вчера на общем приеме щах сделал ему выговор за то, что тот приревновал, видите ли, жену к самому венценосцу.
— Аллах с ними, но нам важно склонить на нашу сторону начальника конницы. Если он согласится, то присоединится к нам и начальник пеших войск, ведь Фарадж-хан — двоюродный его брат и зять. И к бывшему начальнику полиции надо пойти, пусть повлияет на низших чинов полиции и уличных старшин, тоже уволенных!
Объявился и вождь воинствующих фанатиков, некий шейх, выдающий себя за святого потомка пророка Мухаммеда, — он возглавил борьбу и бросил клич: «Аллах велик, смерть шаху, да здравствует Шах-Аббас!..»
Мятежники решили в субботу рано утром окружить шахский дворец и, ворвавшись во внутренние покои, убить Юсиф-шаха.
А в это время полководец Юсиф-шаха Курбан-бек только что ступил на площадь с конной гвардией, возвращаясь с иранско-турецкой границы, где он разгромил вторгшийся в страну отряд врага.
Узнав о мятеже, Курбан-бек стал уговаривать толпу образумиться. Но куда там!.. Подоспели еще люди, и завязался бой. Обнаженные мечи, пики, просто дубинки, не поймешь, кто за, а кто против, истосковались по драке.
А тут еще народ, воодушевленный бывшими вождями — не голодранцев же, как они сами, им слушаться? Этого мямлю Юсиф-шаха поддерживать? Седельника?! Нет, народ пойдет за знатными! А раз ступил в бой народ — пиши пропало, надо бежать, покуда цел! Мятежники ринулись во дворец, выбили двери и ворвались в шахские покои. Но где Юсиф-шах?! Вот залы, вот комнаты гарема — ни души! Нету Юсиф-шаха. Исчез бесследно. Одни утверждали, что видели его во время сражения в обычной воинской одежде, он вдохновлял единомышленников и пал в битве смертью храбрых. Но среди убитых Юсиф-шаха не оказалось.
Ринулись в старый его дом, а на его месте — пустырь, и крапива разрослась густо-густо. Может, прячется в бывшей мастерской? Вернулись на площадь, а там вместо мастерской — лачуга какая-то, крыша искривилась, в стенах щели.
Среди живых Юсиф-шаха не обнаружили.
Дали волю обуявшей воинствующих мятежников страсти: народ разгромил дворец, отправился на базар и опустошил торговые ряды и постоялые дворы, даже разрушил благоустроенный Юсиф-шахом родник на площади — шах велел обложить родник синими изразцовыми плитами, и горожане, ныне мятежники, любили здесь постоять, прислушиваясь к мелодичному и чуть загадочному журчанию стекающей в арык прозрачной воды. А потом двинулись в армянский и еврейский кварталы, чтоб учинить там погромы.
Солнце закатилось, все разошлись по домам, устали, трудный день был.
А наутро главари восстания отправились в темницу Арик и выпустили всех на свободу. И главного звездочета тоже.
— Ну вот, мы вас освободили!
— Ну, кого посадим на престол? — по-молодецки лихо заговорил начальник конницы, забыв, что он-то служил Юсиф-шаху. «А мы тебя самого сейчас посадим… — хотел сказать везир, да пока нельзя! — на острый кол!»