Страница 38 из 64
— Асселама?
— Нет, Мухаммед-шаха, и Шах-Аббас это скрывал, а звезды восстановили справедливость… Далее мы переименуем Шахруд, ибо, преследуемый Шах-Аббасом, посягнувшим на твою корону, именно там ты скрывался, в Юсифабад.
— Я сроду там не был!
— Но ведь гонение на тебя было!
А ведь и впрямь гонение было. Юсиф скрывался у ремесленников, переселившихся сюда из Грузии; скрывался в лавке христианина мясника, на двери которой висело алое полотнище с вытканным на нем Авраамом и ягненком, и это полотнище с доверчивым ягненком не раз снилось Юсифу. А потом прятался в мастерской плотника, тоже выходца из Грузии, — тот выстругал древко и приделал к нему знамя, на котором изображена была лодка. «Ноев ковчег», — сказал ему глава мастеровых плотников.
— И потом под видом седельника, — рассказывает Ага-Сеид, — появился здесь, чтобы с помощью добрых духов воздействовать на движение звезд!
— Но я упразднил фирманом должность звездочета, как вредную для народа.
— Ты допустил, мой шах, крупную ошибку.
— Бред какой-то с добрыми духами… Я хочу с чистыми руками и ясным убеждением! Я верю в разум народа!
— Ну где у нашего народа разум?
— А мы? А наша пятерка? Вы сами, наконец!
— «Вы! Я!..» Ведь вам звезды помогли, и вы еще смеете не верить в чудо и добрых духов!
А тут главный евнух шепчет на ухо Юсифу: заговор сторонников шаха, решили помочь звездам, — ускорить расправу.
И умелый дворцовый стратег Ага-Сеид подивился мудрости Юсифа. Когда главный евнух спросил: «Но как узнать, где прячутся заговорщики?», Юсифа осенило: по доброте своей ему помогли скрыться мастеровые, привычные спасать каждого, кто прячется от властей, — они могут и теперь, когда новый шах преследует своих противников, давать убежище заговорщикам.
Сам Юсиф со стражниками отправился к мастеровым, и в лавке мясника нашли двоих заговорщиков, а третьего, самого главного, обнаружили у главы мастеровых-плотников, и вдруг раздался треск — это треснуло иссохшееся под жарким солнцем знамя с Ноевым ковчегом.
А потом Юсиф кое-какие идеи Ага-Сеида претворил в жизнь: насчет Юсифабада и шахского происхождения. И непременно опереться — хитер же Ага-Сеид! — на чей-то авторитет. Алазикрихи-асселам?
— Правда, — заметил Ага-Сеид, — он скомпрометировал себя в глазах правоверных, но мы превратим его в великомученика.
И всюду появились глашатаи: «Наш Алазикрихи-асселам…»
— Но кто вам позволит, Фатали?
— О чем вы, любезнейший Кайтмазов?
— Эти грубые намеки.
— Вы о чем?
— Елизаветполь!
— Вы через «Зэ», а надо через «эС», да, да, «эС»!.. Неужто и эту страницу сжечь?
— Да-с! Никто не отменял, учтите, цензурный устав одна тысяча восемьсот двадцать шестого года!
— Чугунный?
— Скажи спасибо, что мы кавказцы, в Петербурге за это без головы останешься… Запрещены, напомню тебе, материалы возмутительного характера против властей, ослабляющие должное к ним почтение! И еще, это к тебе: помещение проектов и предложений об изменениях в их деятельности. И обсуждение внешнеполитических дел.
— Друг Кайтмазов, побойся всевышнего, ведь я о временах Шах-Аббаса! Бориса Годунова! Юсиф-шаха!
«Но я не виноват, — это Фатали думает, — что со времен Шах-Аббаса мало что изменилось в деспотических странах».
— И далее, — гнет свое Кайтмазов, — бесплодные и пагубные мудрствования также запрещены! А знаешь ли ты, Фатали, что я обязан сообщить имя автора, который представил произведение, обнаружившее в сочинителе нарушителя обязанностей верноподданных. Ход мыслей! Движение сюжета! Эти реформы!.. Вот, это из речи Юсиф-шаха: «Правители провинций подобны пиявкам, которые вздуваются от высосанной крови». Очень банальная, между прочим, мысль. А вот еще: фирман о сокращении расходов двора — на пышные приемы, празднества, на содержание иерархии бездельников, чиновников, служителей культа, призванных одурманивать людей, всяких надсмотрщиков… Я не ханжа, но разве может государство без них?
— Неужто и у нас? — изумлен искренне Фаталя.
— А вы шутник! Ну да, ведь комедиограф! А это? «Чтоб отныне никто не осмеливался подносить подарки ни ему, то есть шаху, ни высшим представителям власти, ни другим чиновникам, а также добиваться чинов путем неумеренной лести, подношений, семейных связей, так как чины должны предоставляться лицам энергичным, доказавшим свою честность и способность к государственной деятельности. И чтоб никогда впредь высший чин, о котором в народе ходит молва как о казнокраде и взяточнике, не был, смещаемый здесь, назначаем на другой высокий пост!» Что за формулировки?!
— Увы, ты прав, Кайтмазов (они то на «вы», то на «ты»!), никудышным оказался Юсиф-шах правителем! Знаете, что сказала Сальми-хатун Юсифу? Ведь не сдержался он, стал-тагш жить со второй женой! Ну, я семейные скандалы описывать не буду, Юсифу судьба государства доверена, он поседел за эти дни, а на него с двух сторон — жены, рвут его на части. Пристала к нему доша-ховская жена, мол, сыновей пристрой.
«Но они малы еще!» — отбивается Юсиф. «А ты пожалуй им фирманом провинции, старшую дочь замуж выдай. За сына турецкого султана». — «Может, — он ей, — за сына русского царя?» И умолкает жена, не зная, что ответить. А Сальми-хатун…
— Подожди! — перебивает Кайтмазов. — И насчет Сальми-хатун тоже! Я понимаю, ты не хан, не Бакиханов, не бек, не князь, как Орбелиани, и тебе, конечно, хотелось бы… И не спорь! Ни о каком равенстве сословий речи быть не может! И чтоб Сальми-хатун!.. А знаешь, чья она дочь?
— Сальми-хатун?
— Ну да, а кто же?
— И Шах-Аббас бы затруднился ответить.
— А я отвечу!.. Сальми-хатун — дочь египетского паши. Принцесса.
— Спасибо, я не знал. Мне казалось…
Кайтмазов говорил столь убедительно, что Фаталя стал сомневаться, забыл даже сказать собеседнику о том, как он искал ей имя и что она горянка… Но Кайтмазов уже скакал по страницам рукописи:
— И чтоб Сальми-хатун предпочла шаху простого седельника?!
— Шаха!
— Лже!..
Фатали умолк и только собрался, вспомнив о горянке, возразить и на его недоуменном лице появились признаки саркастической улыбки, как Кайтмазов вдруг заявил такое, что Фатали и вовсе опешил:
— Молчишь? Думаешь, о тайных твоих мыслях не догадываюсь?! (тоже мне, новый Колдун выискался!) Надеешься на повторное издание? Не успели это выпустить, а ты уже о повторном мечтаешь?! Думаешь восстановить вымаранные мной отрывки? Вот я прочту тебе, а ты запиши, авось придется замещать меня: «Места, не согласные с требованиями цензуры, будучи выпущены в новом издании, делаются сами по себе лучшими указателями для приискания их в старых экземплярах, которых изъять из употребления нельзя; а через то и самые идеи, составляющие отступления от цензурных правил, становятся гласными и видными для всех (о чем ты толкуешь, Кайтмазов, — нашелся б десяток читателей!), был до того времени для многих, по крайней мере, совсем незаметны!»
— Но дай хоть досказать, что сказала Юсифу Сальми-хатун!
— Зачеркну ведь, что зря время тратить?
— Юсиф-джан, — сказала она красавцу шаху, — скучная и однообразная жизнь у нас пошла, ни тебе казней, ни тебе пыток. Знаешь, что люди говорят? «Странно — мы не видим изрубленных на части и висящих у городских ворот человеческих тел. Не наблюдаем привычных картин, когда палачи на шахской площади казнят и вешают людей, выкалывают глаза, обрезают носы и уши! Страшно, но зато кровь не застаивается. Новый шах, должно быть, человек кроткий…» А кое-кто, евнухи рассказывают, и не то говорит!
— Что именно?
— Не обидишься?
— Говори уж!
— Спорили: действительно ли новый шах милосерден, или это объясняется слабостью его характера? И насчет гарема тоже: или скуп, говорят, или силы не те!.. Я-то рада!
А все же она и в неудовольствии очаровательна! Но разговор такой, что впору и отрезвиться.
— Не такой уж я добрый, Сальми-хатун! Тюрьмы переполнены. Я пересажал всю знать, обогатившуюся за счет казны и взяток. Я обратил их сокровища на постройку новых дорог. Одно благоустройство столицы чего стоило! Я расширил улицы, выровнял на них ямы и рытвины, чтобы прохожие, попадая в них, не калечили себя.