Страница 12 из 64
— Учтите, ласковое и снисходительное обращение с ними они почитают слабостью, я дал команду для обуздания и отклонения вредного примера от других, а также для поселения в них страху…
— А они на вас надеялись… «Счастливый, под началом такого генерала работаешь!» — говорили мне.
И в рапорте военному министру барон пишет: «Меры кротости и ^убеждения на них не действуют, как и вообще на азиатцев, пребывающих в невежестве; дальнейшее снисхождение им послужит весьма опасным примером для всех других, не только переселенцев, но и коренных жителей, и не в одной Армянской области, айв прочих провинциях, при каждом исполнении требований начальства». И в конце секретного отношения мысль: «Все эти распоряжения я покорнейше прошу ваше сиятельство подвергнуть на высочайшее благоусмотрение его императорского величества». «…Без послабления и всякой уступчивости!» — изволил найти государь.
— А не поможет, — завершил тогда внушение барон, — что ж…
— Но им нечем платить! Земли у них каменистые, ничего не родится, а тут повинности почтовые, поставка дров, а лес-то далеко, за полсотни верст, содержание есаулов, не мне вам рассказывать, какие это грабители…
Первый устный выговор. Трещинка, трещинка, зама-
зать, чтоб не разрослась!., «…трогательную восточную поэму…»
На всем протяжении следования главнокомандующего барона Розена из Сухуми к Анапе, где предстояло обеспечить безопасность движения государя, о боже, как долго он едет!., им попадались беглецы крепостные.
Еще в Сухуми — долго говорил казах, низвергая трудноуловимые Фатали слова, вспотел, глаза красные, размахивает руками, рубашку поднял, спину всю в рубцах показывает.
— Постой, постой! Спросите их, отчего бежали?
И снова посыпались слова, но Фатали уловил смысл?
— Притеснение им от есаула, не поддержал хан, отказал в помощи оренбургский военный губернатор.
Барон информирован о Букеевском ханстве, восстали там киргизы («Казахи, казахи мы!..»), неспокойно, уже год как бьются, никак не восстановят порядок на берегу Каспия.
— За помощью к султану? Против нас? Это кто ж вас надоумил?! — Ведь надо же: с такими-то рожами прошли незамеченными, не остановили их! Так-то обеспечивается безопасность сообщений с Закавказьем?! Как шли-то? Разве дознаешься?
А у башкиров из Татарии иные беды.
— Объясните им, Фатали, что слухи эти ложны и нелепы, никто магометан в христианскую веру обращать не намерен.
У одного уже есть на лице знаки, — наказан за бесчинства, у другого чересполосица на спине от свежих ран. Шпицрутенами через сто солдат? кнутом? плетьми? а потом на земляные работы, очищать горные завалы, дороги к аулам? и чтоб там их — горские пули?!
А вот те, которые им в Анапе попадались, свои же, русские крестьяне, что ж они?! Бегут на Кавказскую линию, возмечтали — по ложным слухам — о вольности. А слухи будоражат воображение крепостных, множась в кабаках и на базарах. Читал, читал барон Розен, присылали знакомиться и ему, свод мнений насчет внутреннего состояния России.
Так всегда: при каждом новом царствовании возбуждается в народе мысль о свободе. Ждут, а ее нет и нет, и начинается: ропот, пожары, их много… пожар в Зимнем! во мраке долгого зимнего вечера!., и всю ночь гигантские зубчатые языки!., пляска мести! крепостных, студентов, беспоместных дворян из чиновников, которые, будучи воспалены честолюбивыми идеями и не имея что терять, рады всякому расстройству, писак всевозможных, тьфу!
победили шаха — жди свободы!
турку прогнали — перемены случатся!
Аракчеев богу душу отдал — амнистию жди!
а ожил, сказывают, великий князь Константин Павлович, из мертвых воскрес — быть чему-то непременно!
бракосочетание княжны Марии Николаевны, ну да, барышня уже! — снова вести о свободе!
как? неужто его высочество наследник женится на дочери— кого бы вы думали?! — вчерашнего врага! турецкого султана!., хитрость-то какая!.. — и на радостях сожгут три губернии!
Царь, дескать, хочет дать свободу, а чиновники противятся!..
Ио объявление свободы — это мнение здравомыслящих — может от внезапности произвести беспорядки, разгул черни, благоразумная постепенность и постепенное благоразумие, господа!
А поток просьб неостановим: кто ж заступится? «Все-августешпий монарх, всемилостивейший государь! Первый ио боге, отец наш, воззри на невинностраждущих!..» А это — поновей: «Взирая оком домостроителя на обширное государство свое, процветающее под сению благодетельных законов, карая неправды…»
Фатали понимает, когда горцы или земляки. Или даже грузинские князья и польские возмутители, сосланные на Кавказ. И армяне-переселенцы. Или гурийцы — сколько тревоги было! Разогнали пограничную кордонную стражу, разграбили казачий пост, разорили таможенный пост, напали на карантин, сожгли два казенных кирпичных завода…
Но когда свои же! И покойный Бестужев! И эти крестьяне! Что ж они-то?!
— Да кто ж тебя, дурья башка, допустит до государя?! — Узнали ведь, канальи, что государь на Кавказскую линию поехал.
— Меня никак задерживать нельзя, выданную мне доверенность от мира при сем имею счастье всеподданнейше представить государю.
А ну что за прошенье — взять!
— Сам вручу, сам!
— Выловить всех до единого!
А ночью снится Фатали сон: сам Николай Павлович запросто беседует с ним, улыбается, надо что-то попросить, но что? Затем в фаэтон посадил, а фаэтон особенный, вместо коня пушка на колесах движется. Едут они, вот он, рядом с императором, дотронуться может, да опасается. Вдруг в зале они, кто-то подходит и отзывает государя, а Фатали ждет, ждет, нет его, надо попросить, но о чем — сообразить не может, а надо, когда еще такое случится? Может, написать ему?! А его задерживает генерал, сам барон:
«Как вы здесь оказались?! Кто вас впустил?!»
«Да я же почти полдня с государем был, в фаэтоне с ним катался!»
«Что за бред? Вы с ума сошли, Фатали! Как вы сюда попали?!»
А в руках у Фатали какая-то бумага.
«Прошение?» — спрашивает барон.
А там перечень наказаний: приговорен к колесованию; шпицрутеном через двести солдат; прогнать через строй; «Ах, болен?! что ж — додержать присужденное ему число ударов по выздоровлении!» кнутом! плетьми! розгами! палками! нагайками! батогами! ссылка в каторжные или крепостные работы! отдача в солдаты! поселение сибирское! и прочее и прочее и прочее. И еще приписано: «восточная пытка — зашить жилами рот!! бунтарский, кричащий!..» — разорваны губы, висят, окровавлен рот!..
И вдруг — государь. Не узнает его. «А этто ктооо?!» — круглые губы, круглые-круглые глаза, круглое и выпуклое что-то пошло, покатилось на Фатали. «Это татарин!» — лепечет барон. И огромное колесо мимо прокатилось, будто оторвалось от телеги (но ведь был фаэтон!).
«О чем же хотел спросить?» Не вспомнил и когда проснулся. Может это: «Как же свой-то против тебя, государь?»
А тут, как назло, и именно перед царским смотром войск на Кавказе, все в том же долгом тридцать седьмом пошли неудачи, и первая — позорное поражение у Ашиль-тинского моста в Аварии. Горцы взобрались почти на перпендикулярные, как сообщается барону, скалы и стали во множестве низвергать с высот огромные каменья, а потом с яростью бросились в рукопашную! Пал генерал-майор граф Ивелич, командир Апшеронского пехотного полка, — сраженный пулей, упал в пропасть, и два горца потом отыскали в ущелье; выкупили тело.
Двухмесячное беспрерывное движение по гористым местам, износилась одежда и обувь, половина артиллерийских ижазачьих лошадей перебита, артиллерия пришла в негодность.
И восстание в Кубе!
Аббас-Кули зашел к Фатали, когда тот переводил очередное воззвание к восставшим кубинцам.
Бакиханов пробежал текст.
— Опять? Узнаю барона! Это его: «…рука Шамиля!.. Виселицы!! Расстрел!..» Я говорил ему, нельзя так стращать! Надо же знать кубинцев!
Аббас-Кули прав, но Фатали молчит.
— Кстати, не мешало бы твоему барону объяснить, чем вызван мой спешный вызов. Я ж работу свою неоконченную оставил в Кубе! Хочет меня обезопасить? За мою жизнь опасается? Или это — форма недоверия? Это оскорбительно. Я как-никак полковник… И это воззвание тоже! Чем он думает, твой барон?!