Восточные сюжеты

Севда и сейчас помнит печальный рассказ отца Сулеймана: «Наша часть попала в окружение, с трудом разорвали кольцо, соединились с другими частями. Были нас тысячи, остались сотни». Отец Севды был из тех тысяч.

«Владельцем туфель на толстой подошве был коротконогий пожилой человек. Он работал в ювелирной мастерской. Ювелир часто приходил на второй этаж, потом и на ночь стал оставаться. Мать Зарифы ушла с работы, они теперь жили хорошо. Ювелир стал новым отцом Зарифы. И отец бывает новый или старый…»

— Гюндуз, иди, иди, вот так! Не бойся!

Гюндуз, опасливо оглядываясь, с трудом держится на ногах, крепится, чтобы не сесть, потом, выбрасывая ноги вперед, часто дыша, идет, переваливаясь по-медвежьи, к матери.

— Сейчас придет папа, придет сестра! Садись вот сюда, а я пойду готовить обед… Только не плакать!

Севда сажает сына в деревянный манеж, где лежат игрушки, и уходит на кухню. Зажигает газ и начинает опаливать над огнем курицу.

«…Помню, однажды Зарифа позвала меня к себе наверх. Отчима и матери не было дома. Позвала, достала из кастрюли куриную ножку и протянула мне. И сейчас я помню вкус той курицы… Нет, Зарифа не была похожа на свою мать. Мать ее всегда жаловалась: того нет, этого не хватает, дороговизна, от голода все умрем. Просили в долг — отказывала, говорила, что нет дома и копейки. Жадина!

У ювелира была комната в городе, они сдавали ее. Не бывало и дня, чтобы по лестнице наверх не таскали какие-то ящики и узлы с вещами. Иногда вносили старинные зеркала, ковры, резные шкафы, стулья. Во дворе у нас многие продавали дорогие вещи, купленные еще до войны, — жизнь была тяжелая. Кто продавал пианино, кто ковер, а кто и одежду. Покупателей было мало. А ювелир покупал. Выручал тех, кто нуждался. И никто не догадывался спросить, никто не спрашивал, откуда у него и таких, как он, столько денег. Мать моя говорила: «Вот кончится война, вернутся наши воины, и такие вот люди будут держать ответ перед народом! Спросят: «А что ты сделал для нашей победы?» Тогда посмотрим, что ответит ювелир и такие, как он!..» Но война кончилась — никто не спросил, никто не ответил.

Зарифа и Сулейман часто встречались. Вечером, покупая керосин в лавке и идя домой, я видела их вместе в тупике, примыкавшем к нашему дому. Они рядом стояли в узком темном тупике, будто хотели спрятаться от всего мира. Нельзя было разобрать их шепот, узнать и различить голоса. Казалось, шептали одни губы, слова шли из одной груди. Я всегда радовалась, видя их вместе. Забывала голод, нужду. В моем детском воображении мир будто принадлежал им, сказочному принцу Сулейману и принцессе Зарифе, земля вращалась только для них, приносила им, только им, темный вечер в наш город. И тупик будто существовал для того, чтобы они встретились. Часто я засыпала и не слышала, когда возвращалась Зарифа. Может, поднималась по лесенке так, чтобы не разбудить ни маму, ни меня? Но днем, встречая Сулеймана, Зарифа преображалась. Будто это не она вчера весь вечер стояла с ним в тупике, прижавшись к парню, будто не она шепталась с ним. Возвращаясь с подругами из школы и встречая у нашего дома Сулеймана, она отворачивалась. Девушки останавливались, заговаривали с Сулейманом, а она принимала гордый, независимый вид и, брезгливо морщась, проходила мимо. Сулейман терялся, молчал. В глазах загорался и тут же гас гнев. Может быть, девушка не хотела давать пищу сплетням? А может, хотела сказать, что, мол, Сулейман ей не пара? Но какая Зарифа была настоящая — та, что вечером, или та, что днем? Какой верить? Девушка быстро взбегала по лестнице, ступени дрожали, наше окно стонало. Зарифу можно было узнать по ее бегу. По воскресеньям моя мама нервничала, сердилась, заслышав ее шаги, кричала из комнаты ей вслед: «Так и дом рухнуть может!»

А мать Зарифы ругала дочь из-за Сулеймана. «И что ты в нем увидела, в этом верзиле? — упрекала она Зарифу. — Разве он тебе пара?» Зарифа молча слушала, не спорила.

Зарифа все хорошела. Старые узкие платья были выброшены. Дорогие, модные, яркие еще больше оттеняли ее красоту. И мать ее, казалось, помолодела. Она ровесница моей мамы, но выглядела намного моложе. Что поделаешь? Правда, война уже близилась к концу, но жилось нам по-прежнему трудно.

Пришло время, и вечерами я уже никого не видела в тупике. Из города ушла темнота войны. В тупике горел свет, и Зарифа не хотела, чтобы ее видели с Сулейманом. Я не понимала — почему?..

Сулейман ходил в своем неизменном кителе. Он возмужал. Глаза его строго и внимательно смотрели на Зарифу…»

«В тот год, когда отменили хлебные карточки… — Севда задумалась, вспомнила тот день, день отмены: мать купила много, много хлеба. — В тот год Зарифа окончила школу. Сулеймана послали учиться в Москву. Много тогда ребят поехало в столицу. Москва готовила кадры для республики. Зарифа осталась в Баку, поступила в Институт иностранных языков. От меня она была далека, даже не замечала: что ей за дело до тринадцатилетней девочки? Она была окружена ровесниками. Часто со второго этажа доносились голоса, смех, играли на пианино, крутили пластинки, устраивали танцы. Вальс, фокстрот, танго… Серенады солнечных долин. На втором этаже горел яркий свет. И на двор падала доля этого света, и на лестницу, и даже к нам в комнату. Зарифа так изменилась, что ее трудно было узнать: меховая шуба, разноцветных оттенков шерстяные кофты, дорогие платья, туфли. Поклонники роем кружились вокруг нее, льнули к ней. Ступала она не спеша, бесшумно. Но лестница под ее шагами, как и прежде, вздрагивала. Наверно, по привычке.

В год послевоенной денежной реформы ювелир умер: наверно, не выдержало сердце треволнений последних месяцев. Еще при его жизни один из дальних родственников ювелира просил руки Зарифы. Девушка не соглашалась, но после смерти отчима Зарифа так быстро и без слов согласилась, что даже мать удивилась столь резкой перемене. Это был широкоплечий, крепкого сложения мужчина лет сорока. Его огромные ботинки были в три раза больше моих. Когда он спускался по лестнице, я боялась, что выбьет он как-нибудь наше окно. Соседи говорили, что это «денежный мужчина». Никто не знал, где он работает.

Зарифа вышла замуж и переехала к мужу. Хождения на второй этаж резко сократились. Лестница получила покой. Серенады заглохли.

Но тишина продолжалась недолго. Через три года Зарифа вернулась. Она разошлась с мужем. Весь день на второй этаж носили вещи. Уйдя в дом мужа с пустыми руками, Зарифа вернулась не налегке. Снова по вечерам яркий свет заливал двор, музыка врывалась в нашу комнату. Вспомнившая шаги Зарифы лестница снова подрагивала…»

Истошный крик прервал мысли Севды. Это Гюндуз перелез через загородку манежа и шлепнулся на паркет. Севда вбежала в комнату и взяла сына на руки.

— А где Айгюн? Где папа? Айгюн, приходи скорее, тебя ждет Гюндуз!..

Мальчик тут же перестал плакать. Крупные капли застыли на щеках.

Севда прошла с ребенком на кухню, убавила газ, собрала накипь с воды, взглянула на белые круглые часы на стене — пятнадцать минут четвертого. В четыре муж кончит работу, в половине пятого будет в детском саду, в пять придет домой. А обед еще не готов! Лифт открылся и захлопнулся. Севда замерла. Вздрогнула от звонка в дверь. «Зарифа!» — пронеслось в голове.

…Зарифа вошла, поцеловала Севду, положила на стул у входа букетик роз, взяла на руки Гюндуза.

— Как ты очутилась здесь, Зарифа? Ведь ты, кажется, уезжала далеко? Когда вернулась?

— Уже месяц, как я здесь. Мать прислала телеграмму. Больна она, Севда. Болезнь неизлечимая… А я и не знала, что у тебя двое детей. Какое красивое имя — Гюндуз… А где дочка?

— В детском саду, скоро придет.

— Какая ты счастливая! Дом, муж, дети…

— А ты?

— Видно, счастье рождено для других. Оно избегает меня упорно… Я развелась с мужем, Севда.

«Опять?»

— Если бы я даже не получила телеграмму от мамы, все равно бы вернулась. Там же ад, конец света. Что с того, что двойные или тройные оклады? Муж зарабатывал немало. Это не главное.