Страница 29 из 103
Прозвенел звонок.
«Хасай!»
Но то ли до звонка, то ли вместе с ним, то ли после:
— А я его люблю! Запомни! И никто мне не нужен! Да, люблю!
«Вот оно!» И такая тоска. Это же ясно, и сейчас, и раньше еще, когда в саду Революции…
Как будто слышал Хасай, а может, и не слышал; звонок, а потом тут же — щелк ключом, это он всегда так: коротко звонком и ключ в дверь…
Стоило Хасаю, придя домой, застать здесь Гюльбалу с Мамишем, как он тут же — взгляд на Рену, а потом на Мамиша; как-никак он их познакомил; и если на лице Рены он читал радость, мрачнел, ах, как мрачнел Хасай!.. Ловил их взгляды, отыскивал в них тайный смысл. А потом, с улыбкой проводив гостей, обрушивал на Рену упреки, устраивал допрос, обвинял, оскорблял, распалялся в гневе. Но Рене удавалось, главным образом, лаской доказать свою невиновность, убедить, что ревность его беспричинна, а упреки беспочвенны, ведь она любит его, глупого!
Большого и глупого! «Он? Он? — допытывался Хасай. — Это он первый?» Рена краснела. «Я же объясняла! Говорила! Не он! Не он! Не знала я! Глупа была! Я же говорила! Я не хотела! И не знала, как получилось!» — «Он? Это он?» — «Я же рассказывала!..» Но Хасай не мог вспомнить, ведь не рассказывала! Чего он мучает ее? Бросить ему: «Где и с кем? А в доме твоем! Где дед похоронен!»
И когда снова в воскресный день в этой же квартире на третьем этаже раздавался переливчатый звонок, специально привезенный издалека Хасаем, и к ним вваливалась молодежь, а чаще всего Гюльбала и Мамиш, Рена, помня прошлые скандалы, напускала на себя строгость, даже неприветливость. Это тоже оборачивалось против нее — гости уходили, и Хасай вскипал: «Так ли встречают людей?! Ты должна веселиться, радоваться, вести себя так, чтоб приятно всем было! Еще подумают, что плохо тебе у меня, что жизнь со мной — хуже каторги! Особенно Мамиш». — «Да, хуже! Ты же сумасшедший! — кричала Рена. — Когда я с ними весела, ты ревнуешь, когда я строга, ты снова за свое! Как мне прикажешь поступать?» — «Не с гостями, а с Мамишем!» — «Опять о нем!»
И тогда наступал черед Хасая успокаивать Рену, и мир снова витал в их доме.
Сцены как сцены, а Хасаю доставляло наслаждение посидеть с молодыми, беседовать с ними, как равный с равными. Он сбрасывал сразу лет двадцать. И нравилось ему именно при молодежи, если даже это сын или племянник, заводить разговоры о любви, о женщинах, чтобы и самому покрасоваться и чтоб отношения молодых, особенно Мамиша и Рены, еще раз проверить, хотя Рена и сумела убедить его в полном равнодушии к Мамишу, но женщина есть женщина, думал Хасай. «Как можно сравнить тебя с Мамишем? Я же с ним еще раньше порвала! Теперь-то понимаю, что из-за тебя! К тебе тянулась, дурень ты мой!»
«Почему не женишься? — спросил как-то у Мамиша. — Вот и Гюльбала обзавелся семьей». Что-то дерзкое, вызывающее виделось Хасаю в том, что племянник упорно остается один. Чего ждет? На что надеется?!
Мамиш и Рена стояли в коридоре, когда Хасай щелкнул ключом и открыл дверь. На Мамиша взглянул, на Рену и помрачнел. Дорогого племянника никто не звал и не ждал сегодня, мало ли какие у Хасая могут быть дела?! Ну и нравы!.. И возбужденный вид Рены не понравился Хасаю. На лице его менялись краски от багрово-малиновой до серовато-пепельной, и все мерещится — Рена и Мамиш… Ну нет! «Я ее!..»
Да, да! Именно готовность к измене прочел Хасай в ее взгляде, в том, как густо покраснела. Так же, это было давно, но Хасай помнит, краснела Рена, когда она на той самой бывшей Балаханской бывала с Хасаем в коммунальной квартире, в комнате, снятой для встреч, если при этом неожиданно звонили в дверь или шаги соседа приближались к их комнате.
Прочел и отогнал. «Ну вот, только дал себе слово не спешить с выводами, — это он по дороге себя убеждал, — а уже готов взорваться. Не в комнате же они! (Как будто это имеет значение.) И Мамиш не похож на уходящего, он только что пришел (это существенно?)». И все же, как это случалось не раз, больно кольнуло в груди. Страх вытеснил все другое. «Надо показаться врачу». Ночью хватается за сердце: «Остановилось! Не бьется!» Или застучит быстро-быстро и замрет, будто навсегда. Хасай понимает, что в такие мгновения надо — так ему говорил знакомый врач — лежать тихо, не поддаваться панике, и все пройдет. «Но не бьется!» И Хасай вскакивал, садился, шарил рукой по груди. Рена просыпалась, но не подавала виду, пусть успокоится, Хасай мнительный очень, его легко убедить, уложить при малейшем недомогании. Вот и сейчас Хасай не имеет права выдавать незваному гостю, пусть даже и сыну сестры, что у него болит сердце. Но боль, нежданно возникнув, тут же и прошла. И это наполнило Хасая маленькой радостью, показалось: гору на гору перетащит, не устанет. И гнев остыл, ушел с болью. Мамиш — это было видно сразу — только недавно пришел, и не чужой ведь, сын родной сестры, племянник его, парень бесхитростный, друг-брат Гюльбалы, в некотором роде замена ему. И Рена — ну что ей в нем, в Мамише?
— Какими судьбами? — спросил. — Чего в коридоре стоишь, проходи в комнату.
И Мамиш… Мамиш сказал, что в микрорайоне товарищ из его бригады живет, заболел, пришел проведать, заодно и завернул к дяде, а его дома нет. И умолк.
ты подонок! ты взяточник! ты негодный человек! ты! ты!
И никто не слышал, как Мамиш плюнул себе в душу. Плюнул, а потом срезал рукой воздух, прошел в комнату и все же решился, выпалил:
— Выдумал я про товарища!
— ???!!
— Пришел поговорить откровенно.
Будто бросился с эстакады в море, пошел ко дну, а потом вынырнул, оглянулся и, широко размахивая руками, рванул вперед.
— О чем?
Мамиш сказал и поперхнулся, голос дрогнул. Гулко застучало сердце. Стрела была выпущена. И неведомо как завершится разговор.
Мамиш пытался унять дрожь в голосе, но не мог. Встал. Хасай обнаружит его робость и примет за слабость.
— Рена! — И тут же при Мамише снял брюки, бросил на диван, чтоб потом повесить вместе с пиджаком в шкаф, надел пижаму.
В дверях появилась Рена.
— Готова еда? — И Мамишу: — Начинай, кого ждешь?
— Серьезный разговор.
— Тем лучше… Не жди, рассказывай. — Повесил брюки на вешалку в шкаф. — Ну вот, я готов! — Сел, закурил сигарету, прищурился, внимательно посмотрел на Мамиша: «Послушаем, с чем ты пришел…»
— Наша жизнь — сплошная ложь!
— Ну, зачем же так? Давай попроще.
— Жизнь нашей семьи.
— В чем именно?
— Во всем!
— И кто в этом виноват?
— Ты прежде всего! И в смерти Гюльбалы тоже ты виноват!
«Вот она, неблагодарность!» Он ее ждал!!
— Рена, ты слышишь, что говорит этот… мерзавец!
Рена — ни звука, вся внимание. И не помнит, как подошла к плите, газ зажгла. Спички словно и не брала.
— Ай да сын Кочевницы!..
Хасай знал, что когда-нибудь этот Мамиш… «Ждал я, ждал!..»
Мамиш молчит.
— Уж не Хуснийэ ли прислала тебя?
— При чем тут Хуснийэ?
она такая же, как ты!
— Так вот, пойди и скажи Хуснийэ-ханум, пославшей тебя ко мне, что я ни на что не посмотрю, приду и на сей раз до смерти ее изобью! Пойди и скажи, а с тобой мы потом поговорим!
— Меня никто не посылал. Ложь…
— Что ты заладил одно и то же?! Ложь да ложь!.. — перебил Мамиша Хасай.
— Гюльбала, думаешь, случайно выпал?
— Кто ж его вытолкнул? Уж не ты ли?!
может, и я…
— Или Рена виновата? Может быть, она?
— Да!
— Ну, Мамиш, и с этим ты посмел прийти ко мне?!
— И ты, и Рена!
В комнату ворвалась Рена.
— Клевета! Все выдумал! В бреду сочинил Гюльбала! — Вены на шее раздулись, голубые-голубые, а на лице багровые пятна. Пошла на Мамиша. — Выдумал, да! Завидуете Хасаю! Они твои враги, Хасай! Я говорила тебе! Заживо в могилу хотят тебя!
— Что ты! Что ты! — растерялся Хасай, забыв о Мамише. — Успокойся, пожалуйста!.. Успокойся… — Он мельком бросил взгляд на Мамиша и прочел в его глазах злорадство. «Простить не может!» — Что ты сказал Рене? Что?! Рену обидеть?! Да я с тобой знаешь что сделаю! До смерти не оправишься!