Страница 28 из 103
— Вы на меня возлагали надежды?
— Если откровенно, то да, возлагал.
— вы возбуждаете дело, состоится показательный суд, вход неограниченный, большие помещения у нас есть, трансляция по радио, телевидению, это ваш праздник, вы к нему давно готовились, я сижу на почетном месте, общественный и семейный, так сказать, обвинитель, прилетает мать… Хасай ее воспитал, был вроде отца родного, сидит, весь осунулся, как его жалко!.. я предан проклятию! «да выйдет тебе боком материнское молоко».
но нет, не может, не может она против сына!.. новые линии, новые факты, кое-кто из вчерашних свидетелей сидит сегодня рядом с Хасаем… позор на весь город!
— республику!
— на весь мир позор! имущество конфисковано, обширный инфаркт, семьи разорены, а дальше? дальше что?
— в газетах пишут! ваш пример!
— но вы сами знаете столько же, сколько знаю я!
— о Хасае?
— при чем тут Хасай?
— ?!
— надо же быть слепым, чтобы не видеть!
— Я сказал все, что знал.
Тупик. Саттар молчит. Саттар думает: «Неужели я ошибся в нем? Ах как жаль!.. Многого ты хочешь, Саттар!.. Но ведь такое время!.. Мамиш, Мамиш, ай Мамиш!..» Обыкновенный тупик: вперед, налево, снова вперед, направо, а там — глухая стена.
— но вы обо мне еще услышите! будет вам и убийство!
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ — рассказ о том, как Мамиш пошел к Хасаю и Р одна в доме.
Идет, идет…
И Р — одна в доме.
Обо всех подумал Мамиш — о Хасае, о Р. И об Октае думал. А вдруг и он дома? Как же при Октае? Он ведь любит Мамиша, очень привязан к нему, об этом Мамиш подумал?
Идет, идет…
Именно к нему обращался Октай с неожиданными вопросами. «Что такое осень?» — спрашивал Октай. Хасай настораживался, Гюльбала недоумевал, а Мамиш, готовясь к тому, что ответ должен быть оригинальным, не спешил. И Мамиш в детстве, бывало, слушает и слушает ашхабадскую бабушку… А она рассказывала небылицы, но Мамишу, видите ли, хотелось узнать, как в животе петуха (а он шел в Стамбул заполучить свою золотую монету, отданную на хранение бекскому сыну-обманщику) умещались и рыжая лиса (она потом спасет петуха от гусака), и лютый волк (а он спасет от ишака), и речушка, жаждущая увидеть Мраморное море (она погасит пожар, в огне которого должен был сгореть петух). Див спорил с Плешивым — кто кого перехитрит; вырвет из головы самый длинный волос: «Смотри!» А Плешивый выдергивал волос из конского хвоста, и его волос оказывался длиннее. «Откуда взялся конь?» — спрашивал Мамиш, а бабушка уже о новых хитростях-небылицах рассказывает: Див из головы вошь тащит, а Плешивый — лягушку, будто она по голове его меж волос ходит: «Ну, так у кого больше?» Див злится, потому что никак не выиграет спор. «Я сейчас такой здесь ветер устрою!..» И стало кидать Плешивого из угла в угол, еле в себя пришел. «Ну ладно, теперь моя очередь, — как ни в чем не бывало говорит Плешивый. — Закрой-ка все щели, а то выдует тебя отсюда, духа твоего не останется…» Див, ясное дело, испугался… Бороться с Дивом — что есть проще? Он страшный в гневе, но он же наивен, как дитя; да и Плешивому везло: конь с густым хвостом объявился, подвернулась под руку лягушка…
А Октай пристал со своей осенью:
— Так что же, а?
Мамиш ждет, он терпеливее, и Октай, ерзая в кресле, говорит:
— Это гранат на ветке, а ветка висит на стене!
— Ну, учудил!.. — говорит Хасай. Очень ему не нравятся эти вопросы-ответы сына. Что-то чудное в них, странное.
«А что? Очень интересно!» — думает Мамиш.
— Ну как по-азербайджански гранат? — спрашивает Гюльбала у Октая. Ему, как и Хасаю, тоже не по себе от туманных вопросов Октая, и он (а ведь Рене нравятся, кажется, эти заумности сына) спешит исправить неловкость.
— Нар, — выручает сына Рена.
— А как ветка?
Лицо Рены залила краска, она мучительно вспоминает, но так и не может вспомнить. Не знает и Октай. Ой как стыдно Хасаю.
А Октай — хоть бы что, никак не уймется.
— А что такое лето? — спрашивает он у Мамиша.
— Это гроздь винограда, и каждая ягодка зовет: «Съешь меня!»
Но от шутливого ответа Хасая Октай никнет.
— Нет, — говорит он, — не то! — и выбегает из комнаты. И никто не скажет, что же такое лето. Может, шайтана на помощь призвать? Если что найти надо было, бабушка завязывала узелок. «Вот мы и поймали шайтана за хвост!» И странно: потерянное тут же находилось. «Что за чушь!» — удивляется Мамиш.
Идет, идет…
И Р одна в доме. И больше никого.
Мамиш приходил сюда всегда с Гюльбалой, и, ясно, не потому, что Хуснийэ-ханум разгневается, узнает ведь; или потому, что дядя приревнует; так честнее и перед собой, и перед дядей; они ведь с дядей поговорили, как мужчина с мужчиной: Хасай спрашивал тогда его, вроде бы не посягал на любовь племянника; а потом: «Знакомьтесь!..»
И Р одна в доме.
Тонкие губы побелели, лицо такое некрасивое, искаженное! А как же? Гюльбалу вспомнила! И та, и эта — Р? И Мамиш с ходу:
— Ну как? Ни рыба — ни мясо?
Она смотрит с недоумением.
«Не затем ведь шел сюда! Чего морочишь ей голову?!»
нет, и затем!
— Мне Гюльбала все рассказал!
«Тогда Рена была осунувшаяся, бледная…»
Сразу, с ходу.
Щеки вспыхнули, и в глазах вопрос: «Не понимаю. О чем рассказал?»
Молчание затянулось.
ну вот и выдала себя!
— О чем именно?
И Мамиш слышанной где-то фразой:
— Снял пелену с ваших тайн!
Губы стали почти не видны. Надо ее опередить:
— О вашей любви рассказал. Да, все рассказал! — злорадство какое в голосе.
А она будто этого и ждала.
— Бедный Гюльбала, — вздохнула. — Разве можно делиться своими бредовыми мечтами, да еще с таким человеком наивным!
«Неужели Гюльбала?» И вдруг облегчение.
скажи, скажи еще! не молчи!
— Нет, это правда! — говорит он.
— И ты поверил?
Почему-то легко на душе, будто чудо какое.
говори же!
— …Он был влюблен, а я жалела его, не говорила Хасаю, чтобы не навлечь гнев.
— И записку показал! — Надо хоть факт один.
— Он же порвал ее при мне!
— Значит, была!
И стало вдруг тоскливо-тоскливо Мамишу.
значит, правда!
Но надо еще и еще, нельзя молчать.
— Ну вот сама и призналась! Все до конца сказать.
— Я знала, что ты доверчивый, но настолько!
скажи, скажи еще!
Еще, до конца:
— И об Октае сказал!
Лицо ее покрылось крупными пятнами, как в тот раз, когда Гюльбала вдруг заплакал.
вот-вот! правда!
И пустота в душе.
— Сказал мне, и хватит! — И уже другая, на глазах сразу другая стала. — Скажешь еще кому, засмеют. А Хасай узнает, он сейчас придет, ох и худо тебе придется!..
— Грозишь?
— Я ему, знаешь, что скажу?..
«И с нею, как со всеми!» — думает, а в ушах слова Хуснийэ: «Я бы на вашем месте!.. Да будь я на вашем месте!..»
— …тебе и самому нетрудно понять, что я скажу. И он поверит! Разве ты не видел, как он на тебя смотрит, когда мы рядом?..
ах, как красиво ты говоришь! как нежно, как мелодично!..
Мамиш смотрел на нее странно, и ей стало вдруг безразлично — зачем она его уговаривает? Оправдывается?..
— Ну и что? Допустим, поверит тебе. Бросит меня? Я без всех вас проживу!
— Надоело?
ты ли — и та, и эта?
— Да!
— И Хасай?
— Да! Да! И ты, и он, и все вы!
— Гюльбала тебе уже не надоест!
— Чего добиваешься ты?
— Мы оба собирали в пучок, и я собирал, и ты собирала!
Р стало не по себе: «О чем он?»
— Поди проспись!
— Думаешь, я выпил?
— Что тебе нужно? Чего ты хочешь?
А Хасай шел домой, к Рене, от всех и всего подальше. Он был полон ею, и никто ему не нужен. Особенно после истории с Нигяр. Раньше стрелял глазами, ловил и не отпускал хотя бы в мыслях, а теперь никого, кроме нее, Рены.