Меня зовут Шон

Ник тихо вошел в кухню и, ополоснув пивную бутылку, чтобы сдать ее потом в переработку, походя, словно о каком-то пустяке, сказал мне в спину:

— Да, забыл тебе сказать. Сегодня снова звонили из полиции. Они все еще хотят с тобой поговорить.

Элинор

После гибели мужа я изучала вещи из его машины, словно историк — находки из гробницы какого-нибудь древнего фараона. Что они означали? Как Патрику удавалось так долго морочить мне голову? Он врал, и это, конечно, объясняло, почему никогда не бывало, скажем, вечеринок или ужинов с коллегами. Он всегда говорил, что предпочитает проводить время вне работы со мной. Меня это радовало. Но теперь, когда вскрылась фальшь моей жизни, я была просто обязана докопаться до истины.

Пару дней назад Сьюзи снова уехала, взяв с собой сумку с вещами и вызвав дорогое такси. Наблюдая за ней, я услышала через стекло голос Ника:

— Передавай маме привет от меня!

Понятно: она поехала к матери. Сьюзи говорила, что ее мама собирается на Рождество в круиз, поэтому в такой поездке ничего странного не было. Странным было охлаждение между нами — она не сказала, что уезжает. Более того, мы не общались с тех пор, как она услышала мою игру на фортепьяно. Интересно, что произошло? Мне стало не по себе, но я убедила себя, что она вряд ли могла выяснить, кто я такая. Мысли Сьюзи занимали ее собственные скорбь и страх, и едва ли у нее нашлось время думать обо мне.

Я снова и снова прокручивала в голове ту фразу Конвея: «Ты и половины всего не знаешь, дорогуша». Неужели он имел в виду то, о чем я начала подозревать? Идея, правда, казалась мне фантастической. Но некоторые нестыковки заставляли задуматься.

Мне сказали, что Патрик был в сознании, когда его привезла скорая. Что произошло после того, как его доставили в больницу? Кто-то должен был заняться его лечением — и не один человек. Сестры, врачи, регистраторы. Должен был остаться след. Если тогда он чувствовал себя хорошо, разве они не удивились, когда он умер? Разве это никого не встревожило? Или с ним что-то умышленно сделали?

Я ехала в Суррейскую больницу, удивляясь тому, что никогда прежде там не бывала. Несколько раз я предлагала Патрику пообедать где-то рядом, но он всякий раз заявлял, что слишком занят. Спасает рожениц, помогает младенцам появиться на свет. Чем больше я об этом думала, тем отчетливее понимала — так он меня и дурачил. Я никогда не бывала у него на работе, а он ведь выполнял какие-то обязанности в больнице, хотя и не был врачом. Никогда не встречала тех, с кем он работал. Ни разу не усомнилась в том, что он мне рассказывал. У него все полки были заставлены книгами по медицине. Я даже видела его фотографию времен обучения на медицинском факультете.

Сумма, которую я выложила за парковку, показалась мне заоблачной — состояние моего банковского счета впервые за долгие годы тревожило и расстраивало. А переступив порог больницы, я испытала шок из-за обилия впечатлений: яркий свет, топот бегущих ног, рев нескольких телевизоров и люди, множество страдающих людей. Из-за снегопадов стало больше травм и случаев тяжелых простудных заболеваний. Несколько хмурых усталых пациентов сидели в приемной, положив ноги на стулья.

От Эдди я знала, что Патрик был финансовым клерком при отделении акушерства и гинекологии — хоть в этом не соврал. Какая ирония судьбы: он не занимался спасением чьих-либо жизней, а брал с тех, кто в этом нуждался, деньги за отдельные палаты и подсчитывал расходы врачей! В общем, был обыкновенным кассиром. Я шла туда, где появляются на свет дети, готовясь увидеть рыхлые, раздутые тела беременных. Сьюзи стала одной из них не без его помощи, а мне, похоже, было не суждено.

И я убеждала себя: не велика потеря — в мире и без того достаточно людей, а не оставив потомства, я могла избавить его от ужасного наследия своей семьи, исключить из обращения ее испорченные гены. Но мое тело этого не понимало, и я едва не разрыдалась, когда какой-то малыш, пробегая мимо, схватился за мою ногу, чтобы не упасть.

— Тайлер! — неловко приковыляла его мать, вынашивающая мальчонке брата или сестру. — Простите. Он хватается за всех подряд.

— Ничего страшного…

Мне пришлось отвернуться, чтобы не видеть ярких смешливых глаз малыша, его ладошек, похожих на морские звезды, и попытаться возродить в себе праведный гнев — он исправно поддерживал мои силы, пока я жила бок о бок с женщиной, носившей ребенка Патрика. Но со мной осталась лишь пробиравшая до костей горечь потери. Сколько лжи… Больше, чем мне когда-то казалось. Суждено ли мне пробиться сквозь ее заслон?

— Вам помочь?

Мои бесцельные блуждания по отделению привлекли внимание дежурной, помахивавшей бейджем на шнурке, словно нунчаками.

— Ой… Прошу прощения. Просто… мой муж раньше здесь работал. Патрик Салливан.

Не доктор Салливан, как я долго считала. Неудивительно, что он не разрешал мне звонить ему на работу. Помнится, как-то раз я, не дозвонившись мужу по мобильному, набрала номер больницы. «Кого? Здесь нет доктора Салливана». И потом он, явно злясь, сказал мне: «Опять какой-то безмозглый стажер! Но им есть чем заняться и без личных звонков, Элли. Никогда так больше не делай». И я не делала.

Ее лицо смягчилось.

— Ах да. Его смерть была для нас утратой, миссис Салливан.

Он ей явно нравился. Он всегда нравился женщинам.

— Я надеялась взглянуть на его кабинет. Хочется посмотреть, где он провел большую половину жизни. Забрать его личные вещи.

Она задумалась. В моих глазах выступили слезы. Как ни странно, не притворные.

— Конечно, миссис Салливан, — сказала дежурная. — Пойдемте со мной.

Его кабинет оказался чуть больше кухонного шкафа. Дешевый стол, дешевый стул, полка с какими-то скучными книжками, правилами медицинской службы и руководствами по электронной системе учета. Никаких фотографий, никаких признаков семейной или вообще какой бы то ни было жизни. Дежурная ушла, и я устроилась на краю стула, представляя себе, как Патрик год за годом сидел за этим столом. Не спасая жизни, как думала я, а подшивая авансовые отчеты и вводя данные в электронные таблицы.

Не без волнения я принялась открывать ящики стола. В верхнем оказались несколько канцелярских скрепок, пара исписанных шариковых ручек и аккуратно свернутый синий шелковый галстук, оставленный здесь, вероятно, на случай совещаний. Я вспомнила, как покупала его на позапрошлое Рождество. Он обошелся в сто фунтов, а теперь просто пылился в ящике стола в неприметном кабинетике на задворках больницы. Я взяла галстук, провела пальцами по гладкой ткани. Позабытая всеми крошечная частичка жизни.

Во втором ящике нашлись почти пустая бутылка виски, флакон с дорогим, изготовленным на заказ лосьоном после бритья, зубная щетка во вскрытой упаковке, гель для душа. Не хотелось задумываться, зачем ему все это в кабинете. Я вспомнила, как каждый вечер, вернувшись домой, Патрик с постоянством маньяка сразу шел в душ. Чтобы смыть запах Сьюзи? Но она говорила, что они познакомились только в мае. А Патрик опаздывал, скрытничал и плескался в ванной, сколько я его знала.

Прогнав эту мысль, я взялась за третий ящик. Он оказался заперт. Я подумала было пойти законным путем и спросить, нет ли запасного ключа. Но на это, по моему больничному опыту, ушли бы часы. И мне не хотелось привлекать внимания. К счастью, я еще не утратила навыки, полученные в Аплендсе, где открыть хлипкий замок в ящике стола было детской забавой для полудиких девчонок, с которыми я провела полгода. Я распрямила одну из скрепок из верхнего ящика, и через пару минут замок поддался.

Внутри оказалась записная книжка — дешевый линованный блокнот. В нем были имена, записанные аккуратным полупечатным почерком моего мужа. Среди них я увидела имя Конвея. Рядом были числа, даты, небрежные пометки. Что-то вроде «с девицей в баре на конференции», «трехчасовой обед на двоих», «расходы на лишнюю ночь в гостинице». Что все это означало?