Пепел Клааса

Дело Василия Васильевича было использовано для разду­вания дикой газетной свистопляски и стало поводом для из­дания знаменитого указа об усилении ответственности за разглашение государственных тайн, согласно которому в чис­ло таких тайн включались даже сведения о землетрясениях и наводнениях. Это же дело явилось поводом для Александра Штейна написать пьесу «Суд чести», тут же экранизирован­ную. В этой пьесе Парин был представлен как злодей, крав­ший секреты советской медицины по заданию ЦРУ, а Клюева изображена в виде наивного ученого, ошибочно считавшего, что больные всюду одинаковы. Секретарь партбюро, разобла­чавший злодея, заявлял: «Нет! Больные у нас и у них — не одно и то же!» Впоследствии тот же сюжет был использован Солженицыным в «Круге первом».

Когда Василий Васильевич с женой Ниной Дмитриев­ной были в США, Евгения Израилевна Каплинская, наш завуч, взяла над Колей личное покровительство. Когда ста­ло известно об аресте Парина, никто из учителей не изменил отношения к Коле, Евгения Израилевна всячески старалась подчеркнуть благожелательность по отношению к своему подопечному. Коля до конца школы оставался любимцем учителей, и они постарались сделать все, чтобы тот полу­чил золотую медаль, которую он безусловно заслужил, но которой лишить его было проще пареной репы. Одно вре­мя учился с нами Зорик Мильштейн, хороший парень, ко­торый рано ушел от нас, поступив в училище МВД. Его отец был знаменитый генерал-лейтенант, близкий к Берии. В по­следние годы Берии он был уже понижен, занимал положение начальника спортивного общества МВД «Динамо».

Большой сенсацией было поступление в наш класс в 1947 году Эрика Вознесенского, когда его отец, ректор Ленин­градского университета, был назначен министром просвеще­ния РСФСР. Эрик был красивый и способный парень, но лентяй. Папа-министр спросил у него табель вскоре после перехода в нашу школу. Но тот не хотел показывать свои не очень хорошие оценки и не придумал ничего лучшего, как сказать отцу, что в этой школе табеля выдают не каждую не­делю. Это было вопиющим нарушением школьных правил и недовольный министр позвонил нашему директору Гольману. Когда ложь выяснилась, папаша задал Эрику трепку.

Учителя делились по отношению к нему на лицеприятных и нелицеприятных. Учительница географии Камзолкина про­сто не ставила Эрику отметок, когда тот не знал урока, тре­буя, чтобы он еще раз подготовился, но честная учительница немецкого языка Елизавета Григорьевна Крупенина ставила ему в таком случае двойку с твердостью. Когда через год министр Вознесенский был арестован вместе со своим зна­менитым братом Николаем, Камзолкина стала ставить Эрику двойки, а немка, напротив, смягчилась к нему.

Хотя я был одним из младших по возрасту из-за того, что пошел сразу во второй класс, со мной учился парень, кото­рый поступил сразу в третий класс! Это был Додик Егоров, паспортным именем которого было Евгений. Поскольку его уменьшительное имя не проистекало от паспортного, оно, возможно, указывало на еврейское происхождение одного из его родителей. Еврейкой могла быть только мать Додика — Азбукина, — главный врач большой детской больницы. Отец же, чисто русский, работал главным садоводом министерст­ва сельского хозяйства РСФСР. Додик жил в одном из самых странных домов, известных советским детям по стихотворе­нию Барто «Дом переехал»:

Этот пятиэтажный дом располагался напротив Дома пра­вительства по другую сторону Серафимовича. Он был выстроен в двадцатых годах и передвинут в связи со строительством Большого Каменного моста. Это было тогдашней техниче­ской сенсацией. Дом оказался на бойком месте, что наложи­ло на него отпечаток. Жили там всякие лихие люди, напри­мер, медвежатник, то есть специалист по ограблению сей­фов, который в тридцатые годы, во время кампании по пере­воспитанию уголовников бросил высококвалифицированную воровскую профессию и занялся честным трудом. Кстати, Ко­ля Михайлов, более известный под кличкой Карзубого и на­водивший страх на жителей района завода «Серп и молот», сделал в эту кампанию большую политическую карьеру, став в конечном счете секретарем ЦК и министром культуры. Ха­рактер дома сыграл зловещую роль в жизни Додика.

Среди моих одноклассников был Лева Шейнкарь. В школе он не доучился. Он был низкорослый, но очень сильный, и одно время заработал в драках звание главного силача класса. Это звание нужно было подтверждать. Лева удерживал его го­да два-три, но потом с ним стыкнулся Герка Максимов, кста­ти, живший в том же доме, что и Додик. Герка побил Левку, что сильно ухудшило левкино общественное положение.

Отец Левы был адвокатом, и прославился тем, что защи­щал футбольную команду «Пищевик», пытавшуюся подкупить футбольную команду ВВС. Это было в 1956 году. «Пищевик» и ВВС вышли в финал второй группы, и от исхода их матча зависело, кто перейдет в первую группу. Богатое руководство «Пищевика» решило дать взятку бедным «военным летчикам». «Летчики» взятку взяли, но встречу выиграли и, кроме того, подали на «Пищевик» в суд. Злополучное руководство «Пище­вика» вовремя не выяснило, что у ВВС завелся новый могу­щественный покровитель — генерал-лейтенант Василий Сталин, командующий ВВС МВО.

Вместе с Левой меня пытались исключить из школы за то, что на уроке химии мы играли в бильярд хлебными шариками, которые забивали в отверстия для чернильниц. Учительница химии Готовцева пожаловалась директору, и тот приказал исключить нас из школы. Меня через неделю восстановили, а Леву так и исключили.

Рафа Осташинский, сын полковника из Дома правитель­ства, учился плохо по всем предметам и сидел совершенно безучастный на задней парте. Кто-то сказал, что Рафа все свое время тратит на историю, но дело в том, что и по ис­тории он едва вытягивал на тройку. Оказалось, что он тратит время не на всю историю, а лишь на какой-то один ее период в какой-то одной стране.

Высокий, чернявый, с усиками Володя Аксентович, также сын полковника из Дома правительства, был одним из ро­доначальников московских стиляг и рано зажил сладкой жизнью. Он был школьным Дон Жуаном, разъезжал на прави­тельственных машинах, имел высокопоставленную любовни­цу, модно одевался и ко всем относился свысока, хотя вред­ным не был.

Отец Вани Казина, известный в двадцатых годах пролетар­ский поэт Василий Казин, был в наше время в немилости. Его не печатали, и он занимался переводами осетинских поэтов. Он был тогда скромен и доступен.

Но моими ближайшими друзьями были сын поликлиниче­ского врача Юра Д., Витя С., сын зам. главного врача самого большого в Москве родильного дома, и Дима М., отец кото­рого был снят в 1949 году с поста главного инженера главка промышленного министерства и направлен простым инжене­ром на строившийся вдалеке от Москвы комбинат за то, что происходил из семьи крещеных евреев. Жена его была по­томственной русской дворянкой из семьи одного из пяти главных декабристов. С ними я провел многие годы своего отрочества, юности и даже взрослых лет своей жизни. Мы иг­рали в футбол, ходили в кино и на вечера, ездили за город, бегали за девчонками. Ко мне они в гости почти не заходили, зато я ходил к ним очень часто.

То, что мы учились в период раздельного обучения, нало­жило на нас особый отпечаток, которого не было ни у тех, кто учился до нас, ни у тех, кто учился после нас. У нас бы­ло романтическое отношение к женщине, а кроме того, круг наших женских знакомств был резко сужен. С другой сторо­ны, это породило у нас настоящие бурсацкие привычки, не сдерживавшиеся женским присутствием. Старшеклассники выходили на большой перемене на «охоту», заключавшуюся в том, чтобы изловить младшеклассника и с воплями зата­щить его в свой класс. С восторженными криками несчаст­ного клали на пол, снимали штаны и мазали чернилами про­межности.

Весьма популярна была война на «слонах». На плечи длинных сажали тех, кто был ростом поменьше, после чего начиналось сражение между седоками, в то время как слоны носились с воинственными криками по классу. Сражение ве­лось книгами, тетрадями и вообще чем попало.