Страница 69 из 100
— Бог ты мой! Можно подумать, он выпил целую бочку, верно? Когда мы стояли на рейде Виго, Гласс играл роль Одноглазого Дика, хотя, разумеется, ребятам с нижней палубы пришлось не по нраву, что морпех изображает настоящего морского волка, если можно так выразиться. Его выручают только остроумие да находчивость. Как вы думаете, может, я продолжу свое повествование?
После столь недвусмысленного намека я заказал ему еще выпивку, и мистер Пайкрофт возобновил рассказ.
— Стратегия должна быть продумана заранее, а в тактике главное — ошеломить противника. Моя предусмотрительность обеспечила нам первоначальное преимущество в атаке, а Старику оставалось лишь рассыпать сюрпризы направо и налево. Господи Иисусе! И какие это были сюрпризы! Тем вечером он обедал в кают-компании, поскольку — я ведь говорил вам, что мы были поистине счастливым кораблем? — ему это типа нравилось, ну и офицеры тоже не возражали. Между прочим, на флоте такое нечасто встретишь. Они пили какую-то новую мадеру — жуткое пойло, после которого на следующее утро во рту будто эскадрон лошадей гарцевал. Ну, после возлияний они приказали официантам убираться с глаз долой, а часовому — отойти на пятнадцать шагов от кают-компании и не подслушивать. Затем они потребовали к себе старшего артиллериста, боцмана и плотника и предложили им выпить. Все это выяснилось много позже — ведь, как гласит пословица, разговоры в кают-компании становятся сплетнями на нижней палубе, — но, как оказалось, наш Номер Первый заявил, что в таком щекотливом деле нельзя доверять команде. Старик стал возражать, уверяя, что командует кораблем уже два года. И оказался прав. Ни в одном из флотов Европы и близко не было корабля, способного сравниться с «Архимандритом», когда мы брались за дело по-настоящему. Мы держали первенство в артиллерийских стрельбах, в гонках на гребных шлюпках и паровых катерах, в мастерстве судовождения. У нас были лучшие негры-запевалы, лучшая команда по футболу и крикету и даже лучший самодеятельный оркестр. А наш Номер Первый, видите ли, не доверял нам! Он считал, что через неделю крейсер превратится в плавучий сумасшедший дом, и уж тогда всем офицерам флота вместе взятым не удастся вернуть на судно дисциплину. Они все еще спорили в кают-компании, когда с мостика доложили, что видят ходовые огни в трех румбах слева по курсу. Мы догнали посудину, осветили ее прожектором, и оказалось, что перед нами — какой-то безвестный угольщик, делавший семь узлов и державший курс, скорее всего, на полуостров Кейп-Код.
И тогда капитан — о чем мы узнали в свое время, правда, много позже, — приказал свистать всех наверх.
«Всем слушать меня внимательно, шутники, — сказал он. — Номер Первый утверждает, будто мы не в состоянии просветить этого любящего играть в прятки галльского лейтенантишку насчет царящих у нас на флоте традиций и порядка, не превратив наш корабль в сумасшедший дом. В этом он, безусловно, прав, особенно если мы не будем избегать крайностей, пока не достигнем острова Вознесения. Но, — продолжал он, — появление этого угольщика придало игре новый смысл. Мы можем на денек удариться во все тяжкие, дыбы поразить нашего друга — а иначе для чего придумана дисциплина? А потом мы благополучно передадим его на угольщик, где наверняка присутствует острая нехватка рабочих рук. Они будут рады и счастливы, — продолжал капитан, — да и Антонио не останется внакладе. Ставлю каждому дюжину лакричных конфет и бутылку местного вина, но взамен хочу получить крейсер с командой, которой могу доверять — пусть даже на один день. А пока не будете ли вы столь любезны, чтобы снизить скорость хода и держать надлежащую дистанцию между этим ниспосланным нам небом грузовым пароходиком до получения особых распоряжений?»
Вот это я и называю тактикой.
На следующий день маневры начались в полном соответствии с тем планом, который они разработали в кают-компании, где прозаседали чуть не до самого утра. Хоп шепотом сообщил мне, что Антонио держал ушки на макушке, исполняя на камбузе свои обязанности и оставаясь шпионом номер один, посему я на полном ходу направился на камбуз. Могу с уверенностью утверждать, что не имел ничего против него как француза, потому что эта нация мне симпатична, но только когда француз служит в своем чине и на своем флоте. А потом я справился о его здоровье у Реталлика.
«Не задавай дурацких вопросов, — ответил кок, — посверкивая серебряными очочками. — Его повысили до второго внештатного вестового капитана, выдали соответствующую форму и потребовали соответствующего обращения. Если он будет исполнять новые обязанности так же, как чистил картошку, то я не завидую нашему Старику!»
Когда наступил благоуханный рассвет, наш младший лейтенант, изобретательный и энергичный дьявол, вместе с пемзой, которой драят палубу, выдал каждому из нас в высшей степени странное распоряжение: дескать, после восьми склянок все приказы следует выполнять спустя рукава. «Регулярная работа, — добавил он, — должна выполняться в новом режиме, в соответствии с требованиями высшего руководства и текущей политики, а того, кто позволит себе выразить удивление или негодование по этому поводу, постигнет самая суровая кара».
Тут нашему канониру передали под командование необыкновенно большой отряд матросов для наведения порядка на складе боеприпасов и в пороховом погребе, и он увел их с собой вместе со старшим артиллеристом.
В общем, мы рьяно взялись за дело, усердствуя во всем, особенно после того, как увидели, что Старик поднялся на мостик при полном параде и кортике, доверившись нам, как братьям. Ну, мы тоже сменили форму одежды в соответствии с процедурой, изо всех сил стараясь сбить с толку беднягу Антонио.
А потом ко мне заявился сержант нашей морской пехоты и принялся заламывать руки и стенать. Оказывается, он разговаривал с нашим младшим лейтенантом, и теперь выяснилось что у него, извиняюсь, поехала крыша.
«Мне нужны гарантии, — заявил он, сжимая и разжимая кулаки в бессильном гневе. — Я едва не загнулся от солнечного удара, когда мы воевали с работорговцами в заливе Таджура-Бей, с тех пор мне приходится горстями глотать хинин и хлородин. И от пары стаканчиков коричневого шерри я не начинаю гонять чертей по палубе...»
«Что у тебя стряслось?» — спрашиваю я его.
«Я ведь не офицер, — отвечает он. — Мне не вернут шпагу по окончании военного трибунала. И все из-за маленьких слабостей, хотя на моей репутации нет ни единого пятнышка. Я — всего лишь простой сержант морской пехоты, не наживший больших денег, с восемнадцатью годами безупречной службы за плечами, но я не понимаю, почему, — при этом он все время размахивал руками, — почему я должен рисковать своей пенсией из-за какого-то младшего лейтенанта? Нет, ты только посмотри на них, — взывал он ко мне, — только посмотри! И это называется проверкой стрелкового оружия?!»
А на корме действительно строились морские пехотинцы , но более непотребного зрелища я еще в жизни своей не видел. Большинство из них были в одних форменных рубахах. Нет, брюки они тоже надели, разумеется, но закатали их до колен, превратив в шорты. Трое или четверо прихватили с собой фуражки, а те, кто предпочел надеть каски, заправили ремешки за уши. Ах, да — у троих на ногах было всего по одному сапогу! Нет, я, конечно, знал, в чем заключалась наша тактика, но все равно изрядно удивился, когда эта команда бразильских барабанщиков остановилась под надстройкой на юте оттого, что им навстречу попался небольшой десантный отряд под командованием нашего штурмана с гамаком в руках.
«Стоп машина! Полный назад! — заорал штурман. — Освободить место для гамака капитана!»
Вестовой капитана — его звали Кокберн — держал гамак за один конец, а наш Антонио, только что получивший повышение по службе, а заодно и новую синюю форму, вцепился в другой. И вот они привязали гамак одной петлей к дулу скорострельной кормовой пушки, а другой — к леерной стойке. И тут на палубе появился наш Старик с сигарой в зубах и медленно и важно опустил свою корму на приготовленное для него лежбище.