Заповедь речки Дыбы

Насупившись, оглядывал предгорья Улахан Бом. За поворотом, у нижнего края наледи, дымил древесной гнилью и сырым мхом, чтобы было его видно и в светлый день, костер; издалека виднелись три, связанные вместе, жердинки с белым лоскутком записки и мешочком вареной оленины под запиской. Ытыга быстро тащила, перекидывала по камням белого верхового оленя Иннокентия — свою кровную добычу, а сам каюр наспех сушился у маленького жаркого костерка в затишке за большими скалами.

Потом Улахан Бом видел, как упорно двигалась цепочка черных точек: одиннадцать навьюченных оленей, четыре человека и две собаки, в нижней части долины его реки.

БЫСТРАЯ ВОДА

Рассказ

Топограф Миша Громаков воскресным утром делал тонкую работу: штормовку свою экспедиционную к грибному сезону латал. Но не спокойно, нервно — немного поругался с женой.

Ну, что же она в самом-то деле? Теперь весна, скоро птицы с юга в холодные края птенцов выводить тронутся. Перелетные. И она знает прекрасно, что в это время у него тоска. Ностальгия называется. Тут его не трогай неделю, две. И тянет и сосет душу. Ведь десять лет он в экспедициях отработал. На самом-то Крайнем Севере — де-ся-а-ть.

Вчера у них гости были — самые близкие друзья из самых дальних краев — после отпуска, проездом, с теплого моря домой возвращались: и был грех, выпил Мишка. Ну, а как же? Понемногу красного столового вина под хорошее мясное блюдо? Он, Миша-то, вообще себе редко позволяет, но даже когда и позволит, то аккуратно, а потом сразу по-матросски «в койку» и засопел. Спокойный всегда.

Проводил вчера Громаков гостей до самолета, все тихо-мирно. Нет же, Настя с утра ни с чего начала: «Ведь ты понимать должен, Миша. Зарплата у меня маленькая. А почему я все паспортисткой, все в том жэкэо работаю? Для тебя ведь, Мишенька. Чтоб возле дома, чтобы — рядом. И продукты куплю, и уберусь. И еды тебе наготовлю. Ну, скажи: плохо я тебя кормлю? Не глаженый, не обстиранный, не обштопанный, что ли, ты у меня ходишь?»

И дальше, и пошла… Женщина она рослая и в здоровой силе — говорит спокойно, но очень долго и одно и то же. У нас, мол, трудности. Квартира кооперативная, мебель старая, холодильник невместительный, телевизор не цветной — какие могут быть гости и такси? Костюм, мол, тебе надо. А на черта он ему, костюм-то? Был бы холостой — надо, а теперь и двухлетней давности сойдет. Друзья в старом примут. Не по одежке… Ну, на работу, конечно, надо аккуратно — Миша как-никак старший техник в изыскательском институте (коллектив там, кстати, хороший, а все не экспедиционная братва) — да ведь не праздник же, на работу.

Не в этом, однако, дело. Ее только послушать, эту Настю, — «трудное время». У нее легкого времени не бывает.

С утра начали разговаривать спокойно, но как-то незаметно все громче и громче. Думает Мишка: «А пошел-ка ты, Громаков, пройтись, куда подальше. А то здесь договоришься до греха: жену гулять пошлешь. Тетки сейчас серьезные, своими правами умеют пользоваться — полная эмансипация».

На улице вот-вот весна. Вдоль березовой аллеи, по кронам, будто дым темно-зеленый — почки набухли. Воздух звонкий, солнечный.

Дом, где Громаковы живут, в новостройках. Грязюка вокруг… А Михаиле горя мало — две пары сухих носков в резиновые сапожки сорок четвертого размера пододел — прелесть как хорошо. Захотелось одному побыть, двинул себе на речку. Вокруг домов сухополынным пустырем, свалками прошелся, и речка — вот она — понесло болотным запахом берегов и мазутным духом автобазы от воды.

Возле ста-а-ринного — когда-то здесь не городской микрорайон, колхозик маленький был — мостика остановился. Между опорами вишнево-красного, замшелого местами кирпича речка суживалась, а над потоком одна только стальная двутавровая балка осталась. Сегодня вода была почти чистая — воскресенье, предприятия не работали — и неслась эта мутноватая весенняя вода, быстрая как сама жизнь, куда — неведомо. Надолго загляделся Громаков. О чем думалось ему? Да разве может это кто-либо сказать? Но скорее всего, надо полагать, о том, что все течет, все изменяется и в одну и ту же реку дважды войти нельзя.

И уже не эту городскую речонку видел он, а северную, горную, с шугой и с холодными брызгами, с бешеной быстрой водой. Сколько он их перебродил? Были такие, что до него и названия не имели.

Но, однако… Слева от бывшего колхозного моста на отмели стоял белый эмалированный бидон с крышкой — вполне новый. Так как сейчас Миша был в настроении послепраздничном, он тут же подумал: «С чем эта посудина, зачем это здесь бидон? А-а, во-о-т оно что».

На другом берегу пауком-сеткой, которая у рыбаков малявочником называется, рыбачил мальчик. «Малец еще, — Громаков подумал, — а уже хитрит. В мутной воде рыбу-то ловит. А ведь когда-то и я, черт возьми, пацаном вот так же на Москве-реке. Эх, и интересно ему поди сейчас. Про все забыл. Самостоятельный, видать, мальчишечка».

Мальчик, однако, не сильно увлекался ловом. Он несколько раз взглянул в сторону Мишки и, свернув свой сачок, ловко перебежал на его сторону.

«Вот они, современные детишки, — без всякого удовольствия подумал Громаков, — беспокоится, что дядя его паршивый бидон свистнет».

— Ну, что, ловец, — произнес он уже вслух, — попадается рыбка-то?

Мальчишечка настороженно, но вежливо глянул на Михаила.

— Попадается. Показать? — доверчиво вдруг предложил он. Маятно ему тоже одному, что ли, было?

Рыбок оказалось четыре.

— Да не над… не надо, упустишь еще, — всерьез проникаясь уважением к его труду, забеспокоился Михайло.

Тон громаковского голоса мальчишечку расположил.

— Вы здесь просто так? Гуляете? — ласково как-то спросил он.

— Н-н-да-а, — неопределенно повел плечами Громаков.

— Ну половите, если хочется. Только в этом месте плохо. Надо во-о-н туда, — махнул он рукой выше и на противоположный берег.

Здесь следует сказать, что Громаков растерялся. Мальчишечка оказался для него неожиданным. Он-то думал, что современные мальчишки, пусть не такая послевоенная шпана, как был сам Мишка и его сверстники, но вообще-то не почтительные. Вон, под его окном, школьники, — вечно крик, визг. Дверью хлопают — Громаковы, они на первом этаже живут, — а выйдешь сказать, в сердцах рявкнешь на них, так, наглецы, ничего не боятся. Постарше которые, так и того хуже. Ты им — слово, они тебе — сто. Аж страшно, бывают такие здоровые «акселераты», что, думается, и в зубы могут двинуть.

А тут мальчишечка — хороший, уважительный.

— Ну-у, не надо уж, как я туда… — внимательно глядя на протянутый сачок, бормотал Громаков.

— По этой железке. Она широкая. Не шатается. Вот я сейчас перебегу, — и мальчик спокойно перешел на другую сторону. — Ну, идите. Идите, идите.

— Голова закружится у меня. Я не могу… сегодня.

— Вы не бойтесь. Тут все проходили, — мальчик подумал и добавил, — тыщу раз. Мишка только один сорвался. Ничего. Вылез, во-о-н там. Намок немножко. И все. Здесь не глубоко. Вот так, — он приставил руку к середине груди. — Ну, идите, — поощрял он и успокаивал.

— Не-э, я… Лови уж сам. Я туда не пойду. Плохо с головой. Закружится с. . . — старательно отбирая слова, оправдывался Мишка.

— Ну, ладно, — примирительно сказал мальчик, — ловите здесь.

Он подул на свои красные от холодной сырости руки и, съежившись, запрятал их в коротковатые рукава серенького поношенного пальтеца.

Лучше бы не говорил мальчик Громакову таких слов на речке в воскресенье: «Вы не бойтесь. Тут все проходили».

Лучше бы не говорил.

Всю неделю не шла проклятая речка из ностальгической Мишкиной головы. Уж на что утром в автобусе стиснут, а он, вместо того чтобы раздражаться, толкаться, глаза закроет и видит быструю-быструю воду. И до того досмотрелся, что полезла ему всякая мысль в голову блажная. Думал он, думал, а спроси его та же Настя: «О чем?» — не сумел бы объяснить.