Японский любовник

Через девять месяцев от тела Натаниэля остался только скелет, воздух почти не проникал в непроходимый лабиринт легких, появились язвы на коже и неутолимая жажда, голос пропал, а рассудок плутал в кошмарном бреду. И в одно тоскливое воскресенье, когда дома никого не было, Альма и Ленни взялись за руки в полутьме закрытой комнаты и попросили Натаниэля прекратить борьбу и уйти спокойно. Они больше не могли смотреть на его мучения. В чудесный момент просветления Натаниэль открыл затуманенные болью глаза и шевельнул губами, складывая одно немое слово: спасибо. Оно было истолковано правильно, как приказ. Ленни поцеловал страдальца в губы, а потом влил смертельную дозу морфина в его отравленную кровь. Альма, стоявшая на коленях по другую сторону кровати, тихо рассказывала мужу, как сильно она и Ленни его любят, сколько всего он дал им и многим другим, его всегда будут помнить и ничто их не разлучит.

В Парк-Хаус, за манговым чаем и общими воспоминаниями Альма и Ленни силились понять, почему они прожили тридцать лет, не пытаясь вновь найти друг друга. Ленни закрыл Натаниэлю глаза и помог Альме привести в порядок тело, чтобы в достойном виде предъявить его Ларри и Дорис, уничтожил следы происшедшего, простился с вдовой и ушел. Они провели вместе долгие месяцы в интимной близости общего страдания, неуверенности и надежды, ни разу не видели друг друга при свете дня — только внутри этой опочивальни, пропахшей мятой и смертью гораздо раньше, чем Натаниэль окончательно умер. Они вместе проводили бессонные ночи, отгоняя тоску разбавленным виски или косячком марихуаны; в такие ночи они пересказали друг другу свои жизни, выкопали из-под земли тайны и тревоги и по-настоящему узнали друг друга. Перед лицом этой размеренной агонии не было места никакому притворству — они открывались как есть, догола. И несмотря на это — или, быть может, именно поэтому, — они полюбили друг друга с такой прозрачной и безнадежной нежностью, которая требовала расставания, потому что не выдержала бы неизбежного износа повседневности.

— Странная у нас была дружба, — сказала Альма.

— Натаниэль был так благодарен нам обоим за то, что мы с ним, что однажды попросил меня жениться на тебе, когда ты овдовеешь.

— Гениальная идея! Почему ты не сделал мне предложение, Ленни? Из нас бы вышла хорошая пара, мы бы друг друга поддерживали и прикрывали спину, как было у нас с Натаниэлем.

— Альма, я же гей.

— Как и Натаниэль. У нас с тобой был бы белый брак, без постели; ты имел бы свою личную жизнь, я была бы с Ичимеи. Это очень удобно: нам не пришлось бы выносить наши любовные истории на публику.

— Еще не поздно. Альма Беласко, ты выйдешь за меня замуж?

— Но ведь ты говорил, что скоро умрешь? Я не хочу овдоветь во второй раз.

Они весело расхохотались, и смех надоумил их сходить в столовую и проверить, есть ли что-нибудь соблазнительное в меню. Альма взяла Лен-ни под руку, и они отправились по застекленному коридору в сторону главного корпуса — бывшего особняка шоколадного магната, чувствуя себя постаревшими и довольными, недоумевая, почему люди так много говорят о печалях и горестях и так мало — о счастье. «Что делать с этим счастьем, которое приходит к нам без всякой причины, которое не требует никаких условий?» — спросила Альма. Они двигались мелкими неуверенными шажками, поддерживая друг друга, замерзшие, потому что кончалась осень, ошарашенные, потому что воспоминания о любви нахлынули яростным потоком, тонущие в этом общем счастье. Альма успела показать Ленни на промелькнувший в парке розовый тюль, но уже темнело, и, возможно, это была не Эмили, предвестница беды, а просто мираж, каких так много в Ларк-Хаус.

ЯПОНСКИЙ ЛЮБОВНИК

В пятницу Ирина Басили приехала в Ларк-Хаус пораньше, чтобы перед началом смены заглянуть к Альме. Помогать ей одеваться уже не было необходимости, но Альма была рада, когда девушка заходила к ней на первую чашку утреннего чая. «Выходи за моего внука, Ирина, ты окажешь честь всем Беласко», — часто повторяла она. Ирина могла бы ответить, что до сих пор не справилась с кошмарами из своего прошлого, но умерла бы от стыда при малейшем намеке на те события. Как рассказать бабушке Сета, что порождения ее памяти, обычно сидящие по своим норам, высовывают ящеричьи головы наружу, как только она собирается заняться любовью с ее внуком? Сет понимал, что девушка не готова к разговору, и перестал настаивать на совместном походе к психиатру; сейчас ему хватало и того, что Ирина открыла ему свою тайну. Время у них есть. Ирина предложила ему сильнодействующее средство: вместе посмотреть видео, отснятые ее отчимом, которые до сих пор гуляют по сети и будут мучить ее до скончания дней, но Сет опасался, что если выпустить этих уродливых тварей на свободу, их не удастся контролировать. Его метод лечения состоял в том, чтобы продвигаться постепенно, с любовью и юмором, поэтому они с Ириной как будто танцевали: два шага вперед — шаг назад; они уже спали в одной постели и иногда просыпались в объятиях друг друга.

В то утро Ирина не обнаружила в квартире ни Альмы, ни ее сумки для тайных вылазок, ни шелковых ночных рубашек. Впервые на месте не оказалось и портрета Ичимеи. Девушка поняла, что и машины на стоянке тоже не будет, но особенно не встревожилась: Альма уже хорошо стояла на ногах, а Ичимеи, как подумала Ирина, где-то ее поджидал. Старушка будет не одна.

В субботу у Ирины не было смены в Ларк-Хаус, и она проспала до девяти — такую роскошь она теперь могла себе позволить по выходным, с тех пор как переселилась к Сету и перестала мыть собак. Парень разбудил ее чашкой кофе с молоком и уселся рядом на постель, чтобы прикинуть планы на день. Сет вернулся из спортзала, сразу после душа, с мокрыми волосами, все еще возбужденный после тренировки; парень не знал, что сегодня у них не будет никаких общих дел, что этот день станет прощальным. Именно в этот момент позвонил Ларри Беласко. Он сказал сыну, что бабушкин автомобиль пошел юзом на загородном шоссе и съехал в овраг глубиной в пятнадцать метров.

— Она в отделении интенсивной терапии Центральной больницы округа Марин, — сообщил Ларри.

— Состояние тяжелое? — с тревогой спросил Сет.

— Тяжелое. Машина вообще всмятку. Не знаю, что моя мать делала в этих местах.

— Папа, она была одна?

— Да.

В больнице они застали Альму в сознании и ясном уме, несмотря на лекарства, капавшие в ее вену, которые, по словам врача, свалили бы и быка. Подушек безопасности в ее машине не было. Будь ее автомобиль побольше, повреждения, возможно, оказались бы не столь значительны, но маленький «смарт» лимонно-зеленого цвета развалился на куски, а водительницу зажало между ремнем и креслом. В холле рядом с палатой собралась вся семья Беласко; Ларри шепотом объяснил Сету, что можно прибегнуть к крайней мере: открыть в теле Альмы канал, вернуть сместившиеся органы на прежние позиции и оставить канал открытым на несколько дней, пока не спадет воспаление и не возникнут условия для хирургического вмешательства. Тогда можно думать о сращении переломов. Это очень рискованный метод и для молодого пациента, а с женщиной, которой за восемьдесят, риск еще больше; хирург, принявший Альму в больнице, не решался взять на себя ответственность. Кэтрин Хоуп, которая прибыла незамедлительно вместе с Ленни Биллом, считала, что столь серьезное вмешательство опасно и бесполезно; следует просто предоставить Альме возможный в ее обстоятельствах комфорт и ждать конца, который не замедлит наступить. Ирина оставила семью и Кэти, спорящих, стоит ли перевозить Альму в Си-Клифф, и незаметно пробралась в палату.

— Вам больно? — шепотом спросила девушка. — Хотите, я позвоню Ичимеи?

Альму подключили к кислородному шлангу, но дышала она сама. Слабым жестом она подозвала Ирину поближе. Ирина не хотела думать об израненном теле, прикрытом каркасом из палок и простыней; она сосредоточилась на лице, которое не пострадало и как будто похорошело.