Японский любовник

Джим Робинс объяснял ей, что такие игры с папой или с дядями — обычное дело, что многие мальчики и девочки участвуют в них по доброй воле и с благодарностью. Такое случается только с особыми детьми, но об этом никто не рассказывает — это большая тайна, и она не должна никому про это говорить: ни подругам, ни учительницам и уж точно не докторам, иначе люди назовут ее грязной и грешной, она потеряет друзей и останется одна; даже собственная мать от нее откажется, ведь Радмила такая ревнивая. Почему она сопротивляется? Может, нужны подарочки? Нет? Ну ладно, тогда он будет платить ей как взрослой девушке — не прямо ей, а бабушке с дедушкой. Он сам возьмет на себя отправку денег в Молдавию от внучки, а она должна написать им письмо, только ничего не говорить Радмиле: это тоже будет их тайна для двоих. Иногда ее старикам требовался дополнительный перевод: они собирались чинить крышу или покупать козу. Никаких проблем: он ведь парень добрый и понимает, что жизнь в Молдавии нелегкая, хорошо хоть Элис повезло переехать в Америку. Но получать деньги ни за что нехорошо, их придется заработать, уговор? Она должна улыбаться, ведь ей это ничего не стоит, должна надевать одежду, которую выберет он, должна терпеть веревки и железо, должна пить джин, чтобы расслабиться, — с апельсиновым соком, чтобы не обжечь горло; скоро она привыкнет к этому вкусу — что, побольше сахару? Несмотря на алкоголь, наркотики и страх, девочка в какой-то момент заметила видеокамеры в каморке с инструментами — их «домике», куда нельзя было заходить никому, даже маме. Робинс поклялся, что снимки и видео — это дело частное, они будут принадлежать только ему, никто больше их не увидит, он сохранит их на память: эти изображения пригодятся ему через несколько лет, когда она уедет в колледж.

Как он будет по ней скучать!

Фотографии на столе и присутствие незнакомого негра с большими руками и печальными глазами доказывали, что отчим ее обманул. Все, что происходило в «домике», разгуливало по интернету и будет разгуливать и дальше, это невозможно забрать или уничтожить, это останется навсегда. Каждую минуту кто-то будет ее насиловать, кто-нибудь в какой-нибудь точке земли будет мастурбировать на ее страдания. Всю оставшуюся жизнь, куда бы она ни пошла, ее могут узнать. И нет никакого выхода. Этот кошмар никогда не кончится. Запах алкоголя и вкус яблока всегда будут возвращать ее в «домик»; она будет не ходить, а прокрадываться, озираясь через плечо; чужие прикосновения всегда будут вызывать у нее оторопь.

В тот вечер после ухода Рона Уилкинса девочка закрылась в своей комнате, парализованная страхом и омерзением, уверенная, что отчим, когда вернется, ее убьет, как он и обещал сделать, если она хоть словом обмолвится об их играх. Единственным выходом была смерть — но только не от его рук, не медленное жестокое умерщвление, которое он так красочно расписывал, всегда добавляя новые детали.

Радмила тем временем залила в себя оставшуюся в бутылке водку, достигла бессознательного состояния и провела десять последующих часов, лежа на кухонном полу. Едва придя в себя, она обрушила град оплеух на дочь — стервозу и шлюху, из-за которой ее муж стал извращенцем. Эта сцена продолжалась недолго, поскольку вскоре прибыла патрульная машина с двумя полицейскими и социальной работницей, которых прислал Уилкинс. Радмилу арестовали, а девочку отвезли в детскую психиатрическую клинику — до того момента, как суд по делам несовершеннолетних решит, что с нею делать. Ни мать, ни отчима она не увидит.

Радмила успела предупредить Джима, что его разыскивают, и тот бежал из страны, однако он не учел, что связался с Роном Уилкинсом — агент потратил четыре года на поиски по всему свету, пока не повстречал Джима на Ямайке и не доставил в наручниках в Соединенные Штаты. Жертве Джима Робинса не пришлось общаться с ним на суде, потому что адвокаты выслушивали ее показания без публики, а судья освободила от присутствия на слушании дела. От судьи девушка узнала, что ее старики умерли, а заработанные ею деньги никуда не перечислялись. Джим Робинс был осужден на десять лет тюремного заключения без права на условно-досрочное освобождение.

— Ему осталось три года и два месяца. Когда он выйдет на свободу, он станет меня искать и мне будет негде спрятаться, — закончила Ирина.

— Тебе не придется прятаться. У него будет запретительный приказ. Если он к тебе приблизится — вернется в тюрьму. Я буду с тобой и позабочусь, чтобы этот приказ выполнялся, — пообещал он.

— Но, Сет, разве ты не понимаешь, что это невозможно? В любой момент кто-нибудь из твоего круга — партнер, друг, клиент, твой собственный отец — может меня узнать. Прямо сейчас меня видно на тысячах экранов.

— Нет, Ирина. Ты женщина двадцати шести лет, а по сети разгуливает Элис, девчонка, которой больше не существует. Ты больше не представляешь интереса для педофилов.

— Ошибаешься. Мне несколько раз приходилось убегать из городов, где я жила, потому что меня преследует какой-то грязный тип. Обращаться в полицию бессмысленно: они не могут помешать маньяку распространять мои фотографии. Я думала, что если перекрашусь в брюнетку или наложу макияж, смогу остаться незамеченной, но ничего не вышло: меня легко узнать по лицу и я не сильно переменилась за прошедшие годы. Сет, я никогда не смогу успокоиться. Если твоя семья может меня не принять, потому что я бедная и не еврейка, представь себе, как им будет обнаружить такое?

— Мы им скажем, Ирина. Им будет непросто с этим свыкнуться, но, думаю, они в конце концов полюбят тебя еще больше за все, что ты пережила. Это очень славные люди. У тебя было время для страданий, теперь должно начаться время выздоровления и прощения.

— Прощения, Сет?

— Если ты этого не сделаешь, ненависть тебя уничтожит. Почти все раны лечатся нежностью, Ирина. Ты должна полюбить сама себя и полюбить меня. Договорились?

— Точно так же сказала и Кэти.

— Прислушайся к ней, эта женщина много знает. Разреши мне тебе помочь. Мудрости у меня никакой нет, зато я хороший товарищ, и ты могла тысячу раз убедиться, что я страшный упрямец. Я никогда не соглашаюсь с поражением. Смирись, Ирина, я тебя в покое не оставлю. Чувствуешь, как бьется сердце? — Сет взял руку девушки и поднес к груди.

— Сет, это еще не всё.

— Это не всё?

— С тех пор как агент Уилкинс спас меня от отчима, никто ко мне не прикасался… Ты понимаешь, о чем я говорю. Я была одна, и это меня устраивает.

— Послушай, Ирина, это нужно переменить, но торопиться мы не будем. То, что случилось, не имеет ничего общего с любовью и никогда не повторится. И с нами это тоже не имеет ничего общего. Ты мне как-то сказала, что старики занимаются любовью без спешки. И это неплохая идея. Давай любить друг друга, как пара старичков, что скажешь?

— Не думаю, что у нас получится, Сет.

— Тогда нам придется походить к доктору. Давай, подруга, хватит уже хныкать. Есть хочешь? Причешись как-нибудь, мы отправляемся ужинать и обсуждать прегрешения моей бабушки, это всегда поднимает нам настроение.

ТИХУАНА

В те благословенные месяцы 1955 года, когда Альма с Ичимеи вольно предавались любви в убогом мотеле Мартинеса, она призналась ему, что бесплодна. Это было не столько ложью, сколько желанием и самообманом. Альма так сказала, чтобы сохранить непредсказуемость их движений на простынях, потому что верила, что диафрагма поможет избежать ненужных сюрпризов, и потому что ее менструации всегда были такие нерегулярные, что гинеколог, к которому ее несколько раз водила Лиллиан, диагностировал у нее кисту яичников, что могло сказаться на детородности. Альма все время откладывала операцию, как и многие другие важные дела, поскольку материнство в списке ее ценностей стояло на последнем месте. Она решила, что в течение молодости ей удастся не залететь каким-нибудь волшебным образом. Подобные неприятности происходили с женщинами из других слоев, без образования и денег. Она не замечала в себе перемен до десятой недели, потому что не следила за своими циклами, а когда что-то заметила, еще две недели надеялась на удачу. Альма предположила, что ошиблась в подсчетах; но уж если случилось самое страшное, дело разрешится посредством суровых физических нагрузок, подумала она и принялась повсюду разъезжать на велосипеде, яростно крутя педали. Альма поминутно проверяла, не появилась ли кровь на белье, и тревога ее росла с каждым днем, но она продолжала бегать на свидания с Ичимеи и заниматься любовью с такой же лихорадочной страстью, с какой гоняла вверх-вниз по холмистой дороге. В конце концов, когда Альма уже не могла оставлять без внимания набухшие груди, утреннюю тошноту и тревожные перепады настроения, она побежала не к Ичимеи, а к Натаниэлю, как привыкла поступать с самого детства. Чтобы тетя с дядей ни о чем случайно не догадались, Альма навестила кузена в адвокатской конторе «Беласко и Беласко», в том же офисе на улице Монтгомери, который существовал с далекого 1920 года; то был патриархальный мавзолей юстиции: тяжеловесная мебель, полки юридических фолиантов в переплетах темно-зеленой кожи, персидские ковры, скрадывающие звук шагов, так что говорить приходилось доверительным полушепотом.