Японский любовник

— Как быстро проходит жизнь, Ленни!

Ирину признание Ленни Билла не удивило. Самые светлые головы Ларк-Хаус бестрепетно обсуждали возможность добровольной смерти. По словам Альмы, на планете слишком много стариков, живущих дольше, чем необходимо для биологии и выполнимо для экономики, и нет смысла держать их в плену болезненного тела или отчаявшегося рассудка. «Мало кто из стариков доволен, Ирина, большинство страдает от бедности, у них нет ни крепкого здоровья, ни семьи. Это самый хрупкий и сложный этап жизни, сложнее, чем детство, потому что с течением дней положение может только ухудшаться и нет у стариков иного будущего, помимо смерти». Ирина вспоминала свой разговор с Кэти — та утверждала, что скоро люди смогут выбирать для себя эвтаназию, это будет право, а не преступление. Кэти знала, что многие в Ларк-Хаус запаслись средствами для достойного ухода; Кэти понимала причины, по которым такие решения принимаются, но сама не собиралась кончать подобным образом. «Я постоянно живу с болью, Ирина, но, если я на что-то отвлекаюсь, это можно переносить. Хуже всего было при восстановлении после операции. С болью не справлялся даже морфин, и единственное, что мне помогало, — это уверенность, что так будет не всегда. Все временно». Ирина подумала, что у Ленни, учитывая его профессию, найдутся медикаменты более действенные, нежели те, что поступают в Ларк-Хаус из Таиланда в бумаге кофейного цвета без маркировки.

— Я спокоен, Альма, — продолжал Ленни. — Наслаждаюсь жизнью, особенно временем, которое мы с тобой проводим вместе. Я давно готовлюсь, врасплох меня не застать. Я научился быть внимательным к своему телу. Тело сообщает нам обо всем, надо просто уметь его слушать. Я знал, чем я болен, до того, как мне поставили диагноз, и знаю, что любое лечение будет бесполезно.

— Тебе страшно? — спросила Альма.

— Нет. Думаю, что после смерти будет то же самое, что было и до рождения. А тебе?

— Немножко… Я думаю, что после смерти нет никакого контакта с миром, нет страдания, личности, памяти, как будто этой Альмы Беласко никогда не существовало. Быть может, что-то и переходит: дух, жизненная сущность. Но, признаюсь, я боюсь остаться без тела — ведь я надеюсь, что Ичимеи будет со мной или меня разыщет Натаниэль.

— Если у тела, как ты говоришь, не будет контакта с этим миром, как же Натаниэль тебя разыщет? — не удержался Ленни.

— Ты прав, тут у меня нестыковка, — рассмеялась Альма. — Ленни, мы так привязаны к жизни! Ты называешь себя трусом, но нужно большое мужество, чтобы отказаться от всего и переступить порог, шагнуть туда, о чем мы ничего не знаем.

— Вот почему я приехал сюда, Альма. Скорее всего, я не смогу это сделать в одиночку. Я подумал, что ты единственный человек, который может мне помочь, кого я могу попросить быть рядом со мной, когда наступит время умирать. Я прошу слишком многого?

22 октября 2002 года

Вчера, Альма, когда мы наконец сумели встретиться, чтобы отпраздновать наши дни рождения, я заметил, что ты печальна. Ты сказала, что мы достигли семидесяти внезапно и неожиданно. Ты боишься, что тело перестанет слушаться, и еще того, что ты называешь старческим безобразием, хотя сейчас ты прекраснее, чем в двадцать три года. Мы не состарились из-за того, что нам исполнилось по семьдесят. Мы начинаем стареть в момент рождения, мы меняемся день ото дня, вся жизнь — это бесконечное течение. Мы эволюционируем. Единственное отличие в том, что сейчас мы чуть ближе к смерти. Но что же в этом плохого? Любовь и дружба не стареют.

Ичи

СВЕТ И ТЕНЬ

Систематическое упражнение — воспоминание историй для книги внука — благотворно сказалось на Альме Беласко, которой в ее годы угрожало ослабление памяти. Прежде она терялась в лабиринтах и если хотела вытащить какое-нибудь драгоценное воспоминание, не могла его найти, но, чтобы достойно отвечать на вопросы Сета, принялась восстанавливать прошлое в определенном порядке, вместо того чтобы скакать в нем и кувыркаться, как делали они с Ленни Биллом в досужей обстановке. Альма представляла себе коробки разных цветов, по одной на каждый год жизни, и помещала внутрь события и чувства. Коробки она складывала в большой трехстворчатый шкаф из дома тети с дядей — тот, в который забиралась пореветь, когда ей было семь лет. Виртуальные коробки были переполнены печалями и угрызениями; там заботливо хранились детские страхи и фантазии, девические безрассудства, боль, труды, страсти и любови зрелости. С легкой душою, намереваясь простить себе все ошибки, кроме тех, которые причинили страдания другим, Альма склеивала кусочки своей биографии и приправляла их щепотками фантазии, позволяя себе преувеличения и неточности — ведь Сет не мог опровергнуть содержимое ее собственной памяти. Она занималась этим больше для упражнения, чем из любви ко лжи. И только Ичимеи она оставляла для себя, не догадываясь, что у нее за спиной Ирина с Сетом исследуют самую ценную и потаенную часть ее существования, единственное, чего она не могла открыть, — если бы она о нем рассказала, Ичимеи бы исчез, а тогда и ей самой не стоило жить.

В этом полете в прошлое Ирина была ее штурманом. Фотоснимки и другие документы проходили через руки помощницы, именно она их классифицировала, она составляла альбомы. Вопросы девушки помогали Альме возвращаться на дорогу, когда она отвлекалась на тупики; таким образом Альма Беласко расчищала и упорядочивала свою жизнь. Ирина погрузилась в эту жизнь, как будто они вместе оказались в викторианском романе: знатная дама и ее компаньонка, изнывающие от скуки бесконечных чаепитий в загородной усадьбе. Альма утверждала, что у каждого человека есть внутренний сад, где можно спрятаться, но Ирина не хотела даже заглядывать в свой сад — она предпочитала подменить это место садом Альмы, куда более опрятным. Ирина была знакома с печальной девочкой, приехавшей из Польши, с юной Альмой из Бостона, с художницей и супругой, знала ее любимые платья и шляпки, видела первую мастерскую, где Альма начинала экспериментировать с мазками и цветами, когда ее стиль еще только определялся; девушка знала ее старые дорожные чемоданы из кожи, потертые и украшенные переводными картинками, — теперь такие уже не в ходу. Образы и воспоминания были настолько четкие и детальные, как будто сама Ирина жила в те годы и была вместе с Альмой в каждом из этих состояний. Девушку восхищало, что магии слов или старых фотографий хватает, чтобы придать прошлому реальность, и она может присвоить его себе.

Альма Беласко всегда была женщина энергичная, активная, столь же нетерпимая к чужим слабостям, как и к своим, но годы ее смягчили, она стала более снисходительна к другим и к себе. «Если у меня ничего не болит, значит я за ночь умерла», — говаривала Альма, просыпаясь, когда ей приходилось понемногу разминать мышцы, чтобы прошли судороги. Тело ее уже не работало так, как прежде, ей приходилось пускаться на хитрости, чтобы избежать подъема по лестнице или догадаться о смысле нерасслышанной фразы; все теперь требовало больше усилий и времени, а некоторые вещи она просто не могла делать, как, например, водить машину ночью, открыть бутылку с водой, носить пакеты с рынка. Для этого ей требовалась Ирина. Зато ее рассудок сохранил ясность, она помнила сегодняшние события не хуже отдаленных, если только не поддавалась искушению беспорядка; с вниманием и логическим мышлением проблем тоже не возникало. Альма и теперь могла рисовать, у нее осталась прежняя цветовая интуиция; она ходила в мастерскую, но работала мало, потому что уставала, — предпочитала давать задания Кирстен и другим помощникам. Альма Беласко не говорила об этих ограничениях и сражалась с ними без драматизма, однако Ирина знала об их появлении. Альме внушала отвращение сама зачарованность стариков своими болячками и приступами — эта тема не вызывала интереса ни у кого, даже у врачей. «Весьма распространенное мнение, хотя никто и не решается высказать его вслух: мы, старики, — лишние, мы отнимаем пространство и средства к существованию у людей репродуктивного возраста», — говорила она. На фотографиях Альма многих не узнавала — это были малозначительные люди из ее прошлого, которых ничего не стоило вычеркнуть. По другим карточкам — тем, которые Ирина наклеивала в альбомы, — можно было изучать этапы ее жизни, течение лет, дни рождения, праздники, выпускные вечера и свадьбы. Это были счастливые моменты, ведь несчастья никто не фотографирует. Сама хозяйка редко появлялась на снимках, однако в начале осени Ирина смогла по достоинству оценить былую Альму, когда дошла до портретов, сделанных Натаниэлем, — они составляли наследие Фонда Беласко, а известность получили в богемных кругах Сан-Франциско. Одна из газет назвала Альму «Лучшей женщиной города в фотографии».