Японский любовник

27 ноября 2005 года

Просто невероятно, Альма: Мегуми решила уйти на пенсию. Ей стоило громадных трудов получить диплом, она так любит свою работу, что мы думали, она никогда с нею не расстанется. Мы подсчитали, что за 45 лет она вытащила на свет примерно 5500 детей. Она говорит, это ее вклад в демографический взрыв. Сейчас ей восемьдесят, уже десять лет как вдова, пять внуков — самое время отдохнуть, но сестре втемяшилось в голову открыть продуктовый магазин. В семье ее никто не понимает, ведь Мегуми даже яичницу поджарить не может. У меня выдалось несколько свободных часов для живописи. На этот раз я не буду вспоминать пейзажи Топаза, как делал раньше. Я пишу тропинку в горах на юге Японии, ведущую к далекому, очень древнему храму. Мы должны еще раз вместе съездить в Японию, я бы хотел показать тебе этот храм.

Ичи

ЛЮБОВЬ

1955 год для Ичимеи был заполнен не только трудами и потом. Это был еще и год его любви. Альма отказалась от идеи вернуться в Бостон, превратиться во вторую Веру Ньюман и странствовать по свету. Единственной целью ее жизни было находиться рядом с Ичимеи. Почти каждый вечер, когда заканчивались полевые работы, они встречались в придорожном мотеле в девяти километрах от Мартинеса. Альма всегда приезжала первой и платила за комнату пакистанскому консьержу, который с головы до ног мерил ее взглядом, полным презрения. Она смотрела пакистанцу в глаза, гордо и вызывающе — пока тот не отводил взгляд и не выдавал ключ. Эта сцена повторялась без изменений с понедельника по пятницу.

Дома Альма сказала, что ездит на вечерние курсы в университет Беркли. Для Исаака, который называл себя человеком прогрессивным и мог заключать соглашения и дружить со своим садовником, сама мысль, что кто-то из его семьи вступит в интимную связь с кем-то из Фукуда, показалась бы противоестественной. А Лиллиан была убеждена, что Альма выйдет замуж за менша из еврейской общины, точно так же, как поступили Марта и Сара, — это не подлежало обсуждению. Единственным, кто знал тайну Альмы, был Натаниэль, и он тоже не одобрял двоюродную сестру. Девушка не рассказывала ему про мотель, а он не спрашивал, потому что не хотел знать подробности. Он больше не воспринимал Ичимеи как нездоровую блажь Альмы, от которой она излечится после новой встречи, однако Натаниэль надеялся, что девушка рано или поздно поймет, что у нее с японцем нет ничего общего. Натаниэль не помнил собственной детской дружбы с Ичимеи — в памяти остались лишь уроки боевых искусств на улице Пайн. С тех пор как Натаниэль пошел в колледж и прекратились театральные постановки на чердаке, они виделись очень редко, хотя Ичимеи регулярно приходил в Си-Клифф, чтобы поиграть с Альмой. Когда Фукуда вернулись в Сан-Франциско, у них были две короткие встречи: отец просил передать деньги на питомник. Натаниэль не мог понять, что такого разглядела его сестра в этом парне: Ичимеи был совершенно неприметен, ходил, не оставляя следов — полная противоположность сильному, уверенному в себе мужчине, который мог бы справиться с такой непростой женщиной, как Альма. Молодой человек был уверен, что его мнение об Ичимеи не изменилось бы, даже не будь тот японцем: раса тут ни при чем — все дело в характере. Ичимеи недоставало амбиций и агрессивности, необходимых настоящему мужчине; сам Натаниэль намеревался взращивать в себе эти качества с помощью волевых усилий. Он очень хорошо помнил годы страха, пытку школой и нечеловеческие усилия по освоению профессии, требовавшей коварства, которого он был начисто лишен. Натаниэль был благодарен отцу за то, что тот направил юношу по своим стопам, потому что в роли адвоката он закалился, нарастил крокодилью кожу, потребную, чтобы рассчитывать только на себя и двигаться вперед. «Это ты так думаешь, Нат, но ты не знаешь Ичимеи, да и себя ты не знаешь», — отвечала Альма, когда брат излагал ей свою теорию мужественности.

Память о благословенных месяцах, когда она соединялась с Ичимеи в мотеле, где невозможно было потушить свет из-за ночной активности тараканов, будет поддерживать Альму в последующие годы, когда она приняла решение с помощью самых суровых мер победить любовь и желание, заместить их покаянием безусловной верности. С Ичимеи она открывала множество оттенков любви и наслаждения, от алчной нетерпеливой страсти до тех священных моментов, когда обоих возносило вверх и они замирали на постели, касаясь друг друга лбами и взглядами, благодарные судьбе, побежденные прикосновением к самой глубокой тайне, очищенные отказом от всех прикрас, открывшие друг другу все уязвимые места, достигшие такого экстаза, где наслаждение неотличимо от тоски, между упоением жизнью и сладким искушением тотчас же и умереть, чтобы никогда не разлучаться. Укрытая от мира магией любви, Альма не слушала внутренние голоса, призывавшие ее к порядку и осмотрительности, предупреждавшие о последствиях. Эти двое жили только ради одного события в день, и не было у них ни завтра, ни вчера, лишь эта гадостная комната с закупоренным окном, запахом плесени, застиранными простынями и неумолчным жужжанием вентилятора. Были только они вдвоем: сначала нетерпеливо целоваться на пороге, с еще не запертой дверью, потом прикасаться друг к другу стоя, избавиться от одежды, побросать ее как придется, пока не останутся только обнаженные трепещущие тела, чувствовать тепло, вкус и запах другого, фактуру кожи и волос, то волшебство, когда теряешь себя в желании, полное изнеможение, потом краткий миг дремотных объятий — и снова возродиться к страсти, к шуточкам, смеху и признаниям, вернуться в фантастическую вселенную близости. Зеленые пальцы Ичимеи, способные вернуть жизнь умирающему растению или вслепую починить часы, раскрыли Альме ее собственную природу, норовистую и алчущую. Она веселилась, заставая любовника врасплох, провоцируя, заставляя краснеть от смущения и удовольствия. Она была дерзка — он осторожен, она была шумлива при оргазме — он затыкал ей рот. Ей прилетали на язык вереницы романтичных, страстных, льстивых и грязных слов, которые она шептала ему на ухо — или писала в торопливых письмах; он оставался сдержан, как и было свойственно его характеру и культуре.

Альма предавалась безмысленной радости любви. И удивлялась, как это никто не замечает сияния ее кожи, бездонной черноты в ее глазах, плавности поступи, томности голоса, пылающей энергии, которую она не могла и не желала скрывать. В те дни Альма записала в дневнике, что ходит порхая, под кожей у нее всегда пузырится газировка, волоски дыбятся от наслаждения; сердце ее выросло в шар и вот-вот лопнет, но в это раздутое сердце не вмещается ничего, кроме Ичимеи, — остальной мир словно вылинял; что она рассматривает в зеркале свое обнаженное тело, воображая, что это Ичимеи смотрит на нее с той стороны стекла, любуясь ее длинными ногами, сильными руками, упругой грудью с темными сосками, ее гладким животом с нежной линией темных волосков от пупка к лобку, ее накрашенными губами, ее бедуинской кожей; что она спит, уткнувшись лицом в его майку, напитываясь запахами почвы, растений и пота; что она затыкает уши, чтобы вновь услышать мягкий и тягучий голос Ичимеи, его неуверенный смех, столь непохожий на ее резкий раскатистый хохот, его призывы к осмотрительности, его рассказы о цветах, его слова о любви, произносимые по-японски, потому что английские слова кажутся ему безжизненными, его восторженные восклицания при виде ее дизайнерских опытов, в которых она стремится подражать Вере Ньюман, притом что сам он, обладающий истинным талантом, ни разу не пожаловался, что ему едва удавалось выкроить два часа на живопись после одуряющей работы на земле, а потом в его жизни появилась она, заграбастала все его свободное время и заглотила весь его воздух. Потребность Альмы в любви ничем было не насытить.

СЛЕДЫ ПРОШЛОГО

Вначале Альма Беласко и Ленни Билл, ее друг, поселившийся в Ларк-Хаус, решили насладиться культурной жизнью Сан-Франциско и Беркли. Они ходили в кино, в театры, на концерты и выставки, экспериментировали в экзотических ресторанах и гуляли с собакой. Впервые за три года Альма появилась в фамильной ложе на опере, однако в первом акте ее друг запутался в сюжете, а во втором уснул прежде, чем Тоска вонзила столовый нож в сердце Скарпиа. От оперы пришлось отказаться. Машина Ленни была удобнее, чем у Альмы, и они ездили на ней в долину Нала наслаждаться буколическими виноградниками и пробовать вино или в Болинас — дышать соленым воздухом и есть устриц, но в конце концов оба устали выглядеть молодыми и активными, держась на силе воли, и постепенно уступили искушению покоя. Вместо всех этих прогулок, которые требовали перемещений, поисков интересных мест и пребывания на ногах, они смотрели кино по телевизору, слушали музыку у него или у нее или заходили в гости к Кэти, прихватив бутылку розового шампанского, в качестве дополнения к серой икре, которую привозила дочь Кэти, стюардесса «Люфтганзы». Ленни помогал в клинике — учил пациентов делать для театра Альмы маски из влажной бумаги и зубного цемента. Вечера они проводили за чтением в библиотеке, единственном общем помещении, где было более-менее тихо: шум являлся одним из неудобств совместного проживания. Если не было других вариантов, они усаживались в столовой Ларк-Хаус под пристальным наблюдением других постоялиц, завидующих счастливому жребию Альмы. Ирина чувствовала себя отринутой, хотя иногда ее и привлекали к совместным выходам; она перестала быть незаменимой для Альмы. «Это только твои домыслы, Ирина. Ленни с тобой не соперничает», — утешал подругу Сет, хотя и сам был обеспокоен: ведь если бабушка сократит Ирине рабочие часы, у него будет меньше возможностей видеться с девушкой.