Что-то остается

— Ваф! Ваф! — и — к двери.

— Отпусти ее… как тебя… барышня.

Я отворила дверь, собака вылетела наружу. Метнулась за дом и исчезла.

Сыч помотал головой.

— Крепко он меня… Никак не оклемаюсь. Че таращишься? Пойдем искать. Далеко он не убежит. Дьявол! Сколько я тут валялся?

— Не знаю. Летта с Ильдир вернулись, и я почти сразу отправилась сюда.

— Никак не меньше получетверти. Замерзнет, щенок. Ну-кось, двигай, барышня. Хозяюшка его отыщет.

Сыч еще раз тряхнул головой и шагнул к двери. Я выскочила за ним. Сыч двинулся туда же, куда и Редда — за дом.

Я, конечно, не следопыт, но без всякой собаки отыскала бы беглеца. Девственно чистый покров пропахала взрытая борозда — кто-то тут плелся, едва переставляя ноги. Вдобавок, по обеим сторонам борозды снег словно ножом изрезали — это оставили след концы стангревских крыл.

Было видно, где он падал и возился в сугробах, как-никак, снегу здесь намело почти по колено. Впереди, из-за деревьев, донеслось Реддино «Ваф!»

— Нашла, — пробормотал Сыч и ускорил темп.

Я еле поспевала за ним, подобрав юбки и стараясь наступать в широкие охотниковы следы.

Да, Редда его нашла. Эта черная каракатица под кустом — наш кусачий стангрев. Мы прибавили шагу.

Стангрев лежал, скорчившись, головой в колени, в раковине собственных крыл, больное, однако, сверху. Крылья кое-как обтягивал охотничий плащ, но там, внутри, парень был абсолютно наг, если не считать меховых унт на ногах. Сейчас он более чем когда либо походил на летучую мышь. Крылья закрывали бы его со всех сторон, если бы одно не было связано.

Я потянулась посмотреть, как он там, жив ли, нет ли, но Сыч сгреб свою добычу в охапку и медвежьими прыжками припустил к дому. Мне ничего не оставалось, как последовать за ним. Впереди, часто оглядываясь, бежала Редда.

Сыч ворвался в дом, гаркнув через плечо, чтобы я закрыла двери. Свалил добычу на постель. Принялся разгибать руки — ноги. Я нырнула Сычу под локоть и, наконец, добралась до пациента.

Живой, мошенник, живой! Холодный, конечно, как труп, но новых обморожений вроде нет.

— Я разотру. Разожги огонь посильнее. Нужно тепло, как можно больше тепла.

— Сам знаю. Чем будешь растирать, ручонками? На-кось вот.

Он пошарил где-то за койкой и вытащил объемистую бутыль с прозрачной жидкостью, отвинтил пробку — по комнате мигом распространился ни с чем не сравнимый аромат. Арварановка, да еще не разбавленная. Она же горит не хуже масла.

Сыч утопал греметь дровами. Я хотела плеснуть арварановки на ладонь, но не решилась. Не очень-то потрешь нашего приятеля арварановкой. Там, где на нем не намотаны бинты, полно едва заживших порезов и ссадин. Еще разъест, новые язвы образуются. Нет уж, лучше ручонками, аккуратненько.

Ух, ты мой холодненький. Зубастенький, крылатенький. Дракончик ты мой. Что же у тебя на лапках-то ногти человечьи? Когтищи бы в самый раз подошли.

Печка гудела, раскаляясь. Я расстегнула и сбросила плащ. Вернулся Сыч.

— Что, взмокла? Давай теперь я. Что это ты… того, в сухую?

— Нет, нет. Не надо арварановкой. Раздражение начнется. Вот, лучше мазь. Вот эта.

Сычовы ручищи принялись месить беднягу так, что кровать закряхтела. Беглец мало-помалу приходил в себя. Скукожил лицо, сморщился и тихонько заскулил сквозь зубы.

— Не нравится нам. Не нра-вит-ся. Ха-арактерец у нас. Са-мо-сто-ятельные мы. Ты у меня покусаешься еще… да-да, покусаешься. Ишь, оскалился. Клычата выставил. Я те поскалюсь, к-козявка крылатая…

Я оставила Сыча работать, а сама отошла в комнату. Собрала рассыпавшуюся папку, пенал, флягу с альсатрой. Альсатра — как раз кстати. Нашла среди посуды ковшик, налила вина, поставила греться. Из-за печи доносилась Сычова воркотня, прерываемая стонами и возмущенными вскриками. Похоже, стангрев окончательно очнулся. Не дав вину закипеть, я перелила часть в кружку и понесла больному. Больной извивался на постели, отбивался от Сыча, скулил, шипел и что-то выкрикивал. Увидев меня он резво подтянул колени к груди и свернулся в клубок.

— Альсатра, — сказала я, — попробуй заставить его выпить.

Сыч взял у меня кружку.

— Ну-ка, парень…

Парень лягнул ногой, но промахнулся. Сыч ловко прижал его коленом, схватил за волосы и влил в разинутый рот содержимое кружки. У того только зубы лязгнули.

Хоп! Сыч зажал в кулак всю нижнюю часть лица стангрева, чтобы тот не вздумал плеваться. Другой рукой он крепко держал стангревские космы. Худющие перебинтованные пальцы вцепились в волосатое запястье. Поверх них затравленно сверкали глаза.

Ну и зрелище. Я поспешно наполнила кружку и процедура повторилась. На этот раз больной сражался не так отчаянно. Альсатра — крепкое вино, и бродяге нашему немного было нужно. Он зажмурился и длинно втянул носом воздух. Получился звучный, жалобный всхлип.

Сыч выпустил свою жертву. Стангрев откинулся на подушку, закрыв ладонями лицо. Локти, острые как колья, уставились в потолок.

— М-м-м… — застонал стангрев, — Такенаунен, такенаунен, такенаунен…

— Че? — Сыч скривился. — Э, опять свою шарманку про трупы завел.

— Какие-такие трупы?

— Да он все время повторяет. Ну, вроде как на найлерте… того, похоже. Сама вон послушай. Эй, ты, козявка! Таген… как там дальше?

Забинтованные пальцы раздвинулись. Показались глаза — черные, мокрые, как две только что посаженные чернильные кляксы.

— Такенаунен… — прошептал стангрев и вдруг расхохотался. Смех был ужасный, рыдающий, истерический. У меня волосы дыбом встали. Я снова схватилась за кружку.

— Сыч, напои его. Напои допьяна. Нельзя же так… сумасшедший дом какой-то…

Бац! У Сыча были свои методы. Бац!

Хохот прекратился. Стангрев схватился за горящую щеку.

— Пей, козявка. Пей, а то еще схлопочешь.

Выпил покорно.

— То-то. А то взял моду — не слушаться. Истерики закатывать, кусаться. Я те покусаюсь!

— Ик! — сказал стангрев. Поднял брови, удивленно поглядел на нас. И снова: — Ик!

— Полегче тебе? — Я наклонилась. — Отпустило?

Он смотрел на меня, как испуганное животное. Я сунула ему под нос очередную порцию.

— Ну-ка, еще выпей. Вот хорошо. Вот умничка.

Он обеими руками принял кружку. Выпил сам, ни я, ни Сыч пальцем к нему не притронулись. Вернул мне пустую кружку, буркнул что-то по-своему и зашмыгал носом.

— Теперь ложись. Давай-ка я тебя укрою. Вот хорошо. Просто замечательно. Спи, дорогуша. Спи, мотылек.

Стангрева развезло. Он моргал, икал и шмыгал носом, пока Сыч, со свойственной ему прямолинейностью, не вытащил из кармана тряпицу и не заставил его высморкаться.

Я отодвинула одеяло и села на край постели.

— Высокое Небо… Что нам теперь делать, Сыч? Сторожить его?

— Выходит, так. К-козявка неблагодарная. Сторожить тебя будем, слыхал?

Сыч сгреб с табурета баночки и флаконы, свалил их на полку, а сам плюхнулся на табурет. Бутыль с арварановкой утвердилась у него на коленях.

— Такенаунен, ик! — пробормотал стангрев, поглядел на меня и пьяно, расслабленно ухмыльнулся.

Как я и ожидала, ухмылка вышла впечатляющей. Я вымученно улыбнулась в ответ.

— Слышь, — сказал Сыч, понизив тон, — Ты б тоже — того. Хлебнула, что там у тебя во фляге. Руки — вишь, дрожат.

— Нет-нет. Это — альсатра. Для него. Такое вино нельзя просто так изводить.

— Ну, давай тогда — арварановки. Для успокоения души. Оч-чень способствует. А, барышня? Можа, разбавить тебе?

— Ну, нет. В смысле, не надо разбавлять.

Я храбро забрала у него бутыль, отвернула пробку и хлебнула прямо из горла. В чем был особый кураж — мне хотелось показать тилу-дикарю, что я не просто фифа городская. И мне не нравилось, что он называет меня «барышня». В том, как он это произносил, слышалось пренебрежение, этакая плебейская гордость.

Мне удалось не раскашляться, но на глаза тут же навернулись слезы. Жаль, я прежде не тренировалась в глотании углей.

— Эк ты лихо, — уважил Сыч.