Страница 155 из 157
«Подивитеся вы ныне,
Как у Сергия в пустыне
Было прежде бедно, скудно,
Подивитесь же как чудно
Нынче после всех лишений,
Сколько в лавре украшений
Поздним годом Бог явил,
Всеми благами снабдил».
«Разставили повсюду
Серебряну посуду,
Занялись беседами
Со своими соседями,
Пили, ели, вставши запели,
Что кому до нас
Когда праздник у нас».
«Братина добра человеки, пити из неё за здравие, хваля Бога; воспоминаючи Его святые заповеди чрез апостола Павла: братие, не упивайтеся вином, в нем же есть блуд» и т. д.
Все богатства лавры стекались в нее по множеству причин; она владела когда-то более чем 100.000 крестьян, крупными и многими оброчными арендными статьями. Не для себя хранила она богатства эти и хранит их; много, очень много имелось случаев, когда она снабжала средствами царей, цариц, отдельные города; пришлось лавре выдать тридцать тысяч рублей, сумму громадную по тому времени, Лжедмитрию; особенно широко лились её вспомоществования в тяжелые годы русской жизни, именно тогда, когда все, казалось, все пропадало, и воздвигался преподобный Сергий. Воздвигнулся он в 1608-1610 годах, во время осады лавры поляками и русскими разбойными людьми; село Тушино, в котором утвердился самозванец, откуда его прозвище, в числе многих других сел, принадлежало лавре.
Овладеть лаврой значило иметь в своих руках ключ к северным городам и Поволжью, и этого-то не допустила обитель, выдержав 16-месячную осаду, измену, цингу и другие напасти. На вражескую грамоту о сдаче обители, из неё отвечали, что даже «отроча в монастыре посмеется вашему безумному совету... мы сия приемше оплевахом». Осада началась. Отстреливались от неприятеля все три боя лаврских стен: верхний, средний и подошвенный; пронизывались ядрами её иконы; кипятился для обливания вар, сера и смола; гудели взрывы подкопов, и все это при том условии, что стены лавры, как это видно из грамоты Феодора Иоанновича 1593 года, во многих местах «попровалились», и особенно «утла» была западная стена, та именно, на которую, от Красной горы, шло главное нападение. До четырех крупных штурмов, не считая мелких нападений, выдержали защитники обители, до 35 вылазок сделали они сами, причем, вспоминая Ослябя и Пересвета, старцы Ферапонт и Макарий, с двадцатью братьями, садились на бранных коней и удачно сбивали неприятеля. Не спалось в лавре никому в эти заветные 16 месяцев; не дремал в своем гробу и св. Сергий и, неоднократно вставая, ходил по кельям, дворам и стенам и звал защитников своего достояния к отпору.
Когда немного позже патриарх иерусалимский Феофан, в 1619 году, посетил успокоенную и торжествующую лавру, он пожелал видеть тех иноков, которые одевали броню ратную и, ко времени приезда его, еще жили. Их представилось до двадцати человек и старейший из них был Афанасий Ощерин, «зело стар сый, и весь уже пожелтел в сединах». — «Что ти свойственнее, — спросил Ощерина, как бы лукаво, патриарх, — иночество ли в молитвах особь, или подвиг пред всеми людьми?» — «Всякая вещь и дело, владыко святый, — ответил Ощерин, — в свое время познается», и затем, обнажив седую голову свою, показал ее и проговорил в объяснение: «Известно ти буди, владыко мой, се подпись латинян на главе моей от оружия; еще же и в лядвиях моих шесть памятей свинцовых обретаются!»
Патриарх расцеловал старца «любезне» и отпустил его и сподвижников «с похвальными словесы». Эти «шесть памятей свинцовых» должно быть так и имеются налицо в земле, в могиле Ощерина.
За это тяжкое время, если можно так выразиться, очами, языком и душой лавры был знаменитый келарь её Авраамий Палицын, оставивший нам самое лучшее описание тех ужасных, но славных дней. Хотя очень много потрудился, во время названной осады, архимандрит Иоасаф, а позже, до заключения Деулинского мира[32], его преемник Дионисий, но истинно государственной деятельностью, железной волей и неусыпностью, влиявшей на весь ход дел, даже далеко за грани лавры, был Авраамий Палицын. Напрасно искать могилы его в стенах лавры: останки его покоятся далеко, очень далеко, в Соловецком монастыре, во дворе, подле соборного храма.
Во время самой осады Палицын находился под Смоленском, с митрополитом Филаретом вместе, в посольстве, отправленном к королю Сигизмунду, для испрошения на царство королевича Владислава; еще до того, при Шуйском, Палицын дважды прокормил Москву лаврскими хлебами. Тайно покинув смоленское посольство, он возвратился именно к тому времени года, когда «не существовало больше ни царя, ни патриарха», когда, так сказать, не было самой Москвы, полтора года томившейся под игом польским; лавра сделалась сердцем всей Руси, и настоятель её Дионисий один заменял все власти. От Дионисия и Авраамия полетели тогда призывные грамоты, «в которых болезнования о всем государстве московском бесчисленно много». Летели эти грамоты в Рязань, Ярославль, Нижний, в Казань, Владимир, Переславль, Тулу, Калугу и понизовские города; призвали они Пожарского, Минина, Трубецкого, Ляпунова, Волынского, Волконского; сама лавра ставила стрельцов и снабжала снарядами и запасами. Палицын был поразительно неутомим: он умиротворил возникшую в войсках Пожарского в Ярославле смуту и с тех пор не покидал войска; он возвратил к исполнению своего долга казаков в решительной битве на Девичьем поле. Когда взять был Кремль, Палицын и Дионисий вступили в запустевший храм Успения; оба они находились при избрании Михаила, имевшем место на Троицком, а не на другом каком подворье; именно Палицын возвестил народу, с Лобного Места, об этом избрании, и находился в числе послов, звавших царя на царство; благословил же на царство Михаила, приходившего поклониться св. Сергию, Дионисий.
Сочинение Палицына «Летопись о многих мятежах» — первоисточник об этом смутном времени; происходил род Палицыных от знатных новгородских выходцев, от родоначальника Палицы, и не сказывается ли в судьбах знаменитого келаря преемственность смелого, предприимчивого, воинственного духа его предков-новгородцев? Чрезвычайно естествен был вопрос, заданный в 1842 году цесаревичем Александром митрополиту Филарету, показывавшему ему лаврскую святыню:
— Где же Авраамий?
— Погребен в Соловецком на своем обещании! — тихо ответил ему митрополит.
И зачем, в самом деле, поручено холодным недрам Соловецкой обители хранить останки этого горячего русского сердца, бывшего в самое тяжелое время — зачем не признавать этого? — чуть ли не сердцем России? Авраамий, начавший с монашества в Соловецком монастыре, возвратился к нему в 1421 году и умер в глубокой старости «на своем обещании». Что значат эти туманные слова? Справедливы ли имеющиеся на Авраамия нарекания? Что за странное отношение неисповедимых судеб к двум главным лаврским деятелям тех смутных дней, к Авраамию, таинственно удаляющемуся в Соловки, и Дионисию, несправедливо оклеветанному в повреждении св. книг и претерпевшему в продолжение целых сорока дней всякую пытку и мучение? Дионисий, восстановленный позже в своих правах, мирно скончался в 1633 году, и тело его для отпевания, совершенного митрополитом, нарочно для этого привезено было в Москву. память же Авраамия и последние дни его жизни остаются покрытыми глубокой тайной, и надо признаться, что в этом сказывается одна из величайших, можно сказать, не оправдываемых ничем, неблагодарностей русского народа. Не пора ли вспомнить о келаре, и место ли ему лежать под холодным небом стран архангельских, тогда как в Троицкой Лавре еще довольно места для многих великих деятелей русских, если таковые народятся! Замечательно, что даже Карамзин, столь чуткий к признанию характерностей крупных деятелей, касается Авраамия как бы вскользь, урывками, и в последних главах бессмертной «Истории Государства Российского» могучая личность Палицына как бы задвинута целым сонмом других бесконечно менее важных людей! По-видимому, и у Карамзина не слагался еще в полной желательной ясности облик великого келаря, отправленного в Соловки и спящего там «на своем обещании». Относительно святого Сергия завет его быть похороненным на братском кладбище не исполнен; относительно Авраамия едва ли вероятно, чтобы он сам желал лежать в далекой, обуреваемой ледяными ветрами, лежащей на границе России с бесконечностью обители Соловецкой?