Страница 60 из 93
Осмотр Териберки представлял высокий интерес. Путешественники находились все время в атмосфере, насыщенной запахом трески, цеплялись за сети; длинными гирляндами висели повсюду тресковые головы, треска, визига; зуйки — будущие поморы — шмыгали под ногами самым развязным образом. Нельзя было не обратить внимания на грязь тех чанов, в которых хранится дорогой тресковый жир. Эта грязь — причина того, что петербургские дрогисты платят за пуд норвежского жира, чистого, светлого, до тридцати рублей; за наш же родной Мурманский — только восемь рублей. Что теряется на одной этой грязи, — и сообразить трудно. У обоих фактористов Териберки имеется по одному заводу с паровыми машинами для приготовления рыбьего жира.
Годовой улов трески по Мурманскому берегу весьма неодинаков и достигает в среднем 600.000 пудов; легко могло бы быть вдесятеро больше; на Маргаритинской ярмарке, в Архангельске, треска идет соленая до 1 рубля 50 копеек за пуд, сушеная — около четырех рублей. Обидно сознавать, что на этой же ярмарке норвежской трески продается нередко до 860.000 пудов, нашей только 250.000; а, между тем, не надо забывать, что наши северные губернии живут треской, заменяющей хлеб. Специфический запах трески в крестьянских домах начинает преследовать путника чуть ли не от слияния Сухоны с Югом; линия его распространения очень точно определяется линией недозревания ржи; весьма значителен сбыт трески в Петербург, Москву, на Поволжье; но везде, решительно везде предшествует нашей — норвежская треска. Трудно представить себе, до чего вкусна треска свежая; она не выдерживает, впрочем, и нескольких часов пути, но способна в руках хорошего повара дать тончайшие гастрономические блюда.
Кроме добычи ярусами, треска добывается поморами и на «поддев» — на удочку. Этот способ улова составляет немаловажную статью заработков на побережье, во многих местах единственную, тоже очень прибыльную и не зависящую от погоды и даже от времени года. Но нельзя не остановиться в заключение очерка трескового промысла, составляющего, бесспорно, крупнейшую хозяйственную отрасль нашего Поморья, крупнейшую, наряду с такими крупными промыслами, как китобойный, сельдяной, семужий и звериный, на возникшем в недавнее время обществе «Рыбак», имеющем в виду исключительно тресковый промысел. Общество это избрало средоточием своей деятельности факторию в корабельной бухте, и еще до 1882 года введены им в мурманский промысел две существенные новинки: «морозники» — для сохранения мойвы, и «кошельковый невод» — для её ловли, успешно заменяющий не особенно пригодные в данной случае простые неводы.
Рыбешка «мойва», весьма схожая с крупной корюшкой или небольшой сельдью, — рыбешка, название которой в наших столицах даже неизвестно, — составляет, так сказать, основание главных промыслов нашего Поморья. Если, как было сказано, линией недозревания ржи определяется линия распространения по России трески, как главного предмета пищи, то движением, передвижением и количеством мойвы определяется весь заработок помора. Нет мойвы — нет улова; где мойва — там и треска, и кит, и многие другие из вкусных или доходных обитателей океана; все остальные наживки — только подсобляющие, в мойве — вся суть. От давних времен существовали так называемые «мойвенные» артели, на обязанности которых лежало и лежит ловить исключительно ее, и только тогда, когда артели эти завершили свое дело, покручники могут выезжать на промыслы. Есть излюбленные мойвой места и известны особенно богатые ей месяцы. Но наловить ее еще не значит сохранить и обеспечить себя ею на все лето. В числе многих чудес Земли Русской встречается здесь чудо совершенно поразительное: там, где в июле месяце можно вволю гулять по снегу, нет и не было никогда «морозников», ледников для сохранения безусловно необходимой мойвы! К описываемому времени посещения Териберки местные промышленники уже не имели мойвы и должны были ограничиваться песчанкой. Возникшее общество «Рыбак» уже получило известную долю пользы от продажи мороженой мойвы нашим поморам. Это — одно из нововведений «Рыбака», но есть и другое. Дело в том, что общество это построило и пользуется американской промысловой шхуной. Шхуна эта — что весьма важно, — так велика, что она одновременно служит и жилищем поморов, и промысловым судном, и складом для пойманной рыбы; при шхуне имеется шесть плоскодонных лодок, так называемых «дорий»; на ней есть морозник для хранения мойвы. Шхуна совершенно свободна в своих движениях. Она может, в случае надобности, направиться к тому месту, где стоят густые тресковые юры; здесь спускает она свои лодки, с которых по радиусам от шхуны и производится лов; один человек гребет, другой выпускает небольшой хорошо осмоленный и навернутый на кадушку ярус. В случае непогоды, шхуна подбирает лодки; при передвижении тресковых юров она их преследует; ей незачем возвращаться к берегу, как нашей поморской шняке, не поднимающей более двухсот пудов наловленной рыбы. Само собой разумеется, что постройка такого рыболовного судна требует значительной затраты капитала; но и между хозяевами шняк есть люди состоятельные, и работать вскладчину для русского промышленника — дело не диковинное. Пример показан обществом «Рыбак». Что же касается устройства на Мурмане «морозников», то это дело до такой степени простое, наглядное, необходимое, что несуществование их должно быть отнесено к чудесам Земли Русской, о которых и любопытно, и чрезвычайно полезно иногда поговорить. Общество «Рыбак», еще до времени прибытия путешественников, отправило в Петербург свой пароход «Мурман» с наловленной треской. У него имелись две промысловые яхты, американская и шведская, и пароходик «Мойва», назначенный для хранения и продажи летом замороженной наживки.
Выше упоминалось о недостатке соли, — недостатке, который чувствуется по всему нашему Поморью; это явление — довольно странное. По имеющимся сведениям, еще в начале текущего столетия в Архангельской губернии добывалось до 200.000 пудов соли; она была недоброкачественна, и это обусловило то, что в настоящее время на Мурман привозят иностранной соли до 300.000 пудов, и прежде всего страдают от этого беднейшие поморы. Между тем, по официальному исследованию Ненокских соляных источников и местных варниц, оказывается, что все дело в простом улучшении техники работы; о нем не заботятся; наша соль не улучшается и волей-неволей уступает место иностранной. Если успешно пойдут дела общества «Рыбак», так это именно потому, что оно занялось улучшением техники лова; то же — и с солью: стоить улучшить варницы, не пожалев средств, и тогда солеварам не придется возлагать надежды только на то, что Правительство избавит нашу соль от иностранной конкуренции возвышением пошлины. В настоящее время, добыча на нашем Севере соли не превышает 50.000 пудов.
От Териберки к Арсгубе.
Вид Мурмана в солнечный день. Западная часть его. Характер скал. Годьфстрим. Остров Кильдин. Мир пернатых. Охотничьи рассказы. Иностранцы. Прибытие к китобойному заводу.
1 июня 21-го был яркий, горячий день. Около восьми часов утра, снявшись с якоря, крейсер покинул Териберскую бухту. По выходе в океан, он взял курс на запад, к границе Норвегии, в обход острова Кильдина, направляясь к самому северному, к самому далекому пункту плавания — к Арской губе, так что Кола, в который он заедет на обратном пути, самый северный город России, останется к югу с лишком на полградуса широты. Ветра нет почти никакого, но зыбь все-таки велика; куда девались и темень, и туман, и могучие порывы шторма; кажется, им и места не могло быть в этой безупречной лазури неба, над светящеюся волной океана, над розовыми очертаниями мурманских скал. Можно ли было предполагать, что эти изможденные сказы тоже умеют быть розовыми?
А Ледовитый океан при ярком солнечном свете обладает богатыми красками; разрезываемая пароходом вода — цвета зеленого, выступающего с особенной яркостью, благодаря безусловной белизне пены, расстилающейся по ней кружевом. Дальше, там, где, по-видимому, волн больше; где они пестрят своими несчетными гребнями, кажущимися за далью малыми гребешками, и, наконец, исчезают, — искрящаяся зелень переходить в глубокую синь, в сильнейший аквамарин. На самом горизонте, на севере, этот аквамарин сгущается в одну могучую бархатную черту, проведенную гигантской рукой живописца, как бы сказавшего этим: «тут небо, тут водное пространство, — никогда им не смешиваться!». И голубое небо, как оно ни лазурно, не переходит заветной бархатной черты глубочайшей сини водной пучины, способной, как люди, на страсти, на страдания и на великие радости.