Девочка у моста

– Она и в ночную смену выходила?

– Понятия не имею.

– А девочка была здорова?

– Вроде да.

– А она… была половозрелая?

– Вероятно.

– В двенадцать лет?

– Доподлинно это не известно. Но Никюлаус… А почему вы назвали его святой Николай?

– Это был на редкость мерзкий тип. Продажный. Стоило дать ему на лапу, и можно было ни о чем не беспокоиться. А скажите, когда мать брала девочку с собой на работу… та не противилась? Или ей было все равно? Как она себя вела?

– Понятия не имею, – покачал головой Конрауд. Он чувствовал себя не в своей тарелке, будто оказался на допросе, однако полагал, что разумнее не игнорировать вопросы этого человека. – Я даже не уверен, что мать водила ее с собой на работу.

– А на вас, я смотрю, где сядешь, там и слезешь…

– А вы думаете, почему я оказался в этой вашей конуре? – не сдержался Конрауд. – Полагаете, что я от нечего делать заглянул к вам в гости? Мне нужна информация!

Мужчина, казалось, даже не услышал его тирады.

– Знаете, Конрауд, а я ведь помню вашего отца, – промолвил он, чуть приподняв веки. – Малоприятный был человек. Не меньше вашего. Какие у вас были отношения?

– Так вы скажете мне, кто был тот тип, который…

– Он был хорошим отцом?

Конрауд промолчал.

– Ласково со своим сыночком обходился?

– Еще раз: вам знаком тот человек, о котором я спрашиваю?

– У вас ведь и сестра младшая есть, верно?

На мгновение Конрауд подумал, что ослышался.

– Прелестница, что иногда оставалась дома вдвоем с папашей.

Конрауд расправил плечи.

– Ну все, с меня этого бреда довольно.

– Что, на больную мозоль я вам наступил? – Он опять стал задыхаться, и, ухватившись за свою маску, накрыл ей нос и рот. – Я даже как-то заходил к вам в цокольный этаж. Я вам этого не рассказывал, Конрауд?

– Заткнись!

– Ее вроде Элисабет звали, правильно? Ну чистая нимфа. А ваш папуля ее Бетой называл, верно я говорю?

– Пошел ты!

У Конрауда зачесались кулаки: он чувствовал, что если немедленно не покинет эту халупу, то набросится на ее хозяина, сорвет кислородную маску с его физиономии, засунет ее в его поганую глотку и насладится видом того, как эта тварь задохнется. Ему, конечно, требовалась информация, но не ценой того, чтобы позволять этому змею выпускать свой яд.

– Девчонка понесла, так? Поэтому она и ходила с матерью в клинику. Кто-то ее обрюхатил, так ведь?

Конрауд решительно двинулся к выходу.

– Конрауд! – попытался остановить его мужчина. – Значит, это правда? Девочка была беременна?!

Конрауд уже открывал дверь.

– Постойте же! Ответьте мне! – Мужчина поднялся из кресла. – Ну простите вы меня, Конрауд! Сболтнул лишнего! Зря я вашего отца дурным словом помянул.

Он стоял посреди комнаты, долговязый и тщедушный, полы его халата распахнулись, обнажив костлявые и бледные, как у покойника, ноги.

– Поройтесь в архивах диспансера, поищите медицинскую карточку Лютера! – попытался крикнуть он, но его голос надломился, и из горла вырвался лишь сиплый свист.

Конрауд вышел на улицу, захлопнув за собой дверь. Хозяин, продолжая что-то бормотать себе под нос, снова опустился в кресло. Потом прижал маску к лицу и принялся втягивать в себя кислород с такой жадностью, будто каждый вдох мог оказаться для него последним.

49

Конрауд вдавил педаль газа в пол, и машина резко рванула с места. Он ехал куда глаза глядят, не обращая ни малейшего внимания на правила дорожного движения. Его так и подмывало вернуться в ту хибару, удовлетворить свой порыв и полюбоваться тем, как извращенец захлебнется собственной желчью. Сжимая руль с такой силой, что у него побелели костяшки пальцев, Конрауд пытался выбросить из головы то, что тот тип наговорил об отце и о Бете. Ему очень хотелось надеяться, что подонок сделал это с единственной целью поиздеваться, разбередить ему душу и вызвать у него злобу и ненависть. Даже, как называли сестру в семье, ему было известно!

Чувствуя, как внутри зреет ожесточение, отчаяние и отвращение к самому себе, Конрауд что было мочи ударил кулаками по рулю. У матери были самые веские причины, чтобы сбежать из дома и увезти с собой Бету как можно дальше от Рейкьявика. Сколько же ему, Конрауду, потребовалось времени, чтобы наконец прозреть! Он всю голову сломал, пытаясь понять, почему отец ведет себя подобным образом: слушал его разглагольствования о том, что весь мир всегда против таких людей, как он, и верил ему каждый раз, когда отец строил из себя невинного агнца, обвиняя во всем обстоятельства, невежество, всю общественную систему, полицию, жену и остальных людей, таких, например, как Сванбьётн. Но в результате Конрауду все же пришлось взглянуть правде в глаза: настоящими жертвами были те, кто по тем или иным причинам оказывался преградой на пути отца. Все, что ни говорил и ни делал этот человек, имело одну-единственную цель: вогнать окружающих в рамки его собственного извращенного сознания.

Конрауд почти добрался до дома, когда вспомнил, что обещал Эйглоу к ней заехать. Настроение для визита у него было совсем не подходящее, но нарушать обещания ему не хотелось, поэтому он свернул в направлении Фоссвогюра.

Эйглоу сразу заметила, что с ним что-то не так, но вопросов не задавала. Конрауд молча опустился на диван в гостиной и отвечал на реплики хозяйки односложно, мыслями будучи совершенно в другом месте. Эйглоу не стала заострять на этом внимания и начала излагать ему свой взгляд на то, что им удалось выяснить благодаря Теодору, в частности по поводу возобновления отношений их отцов через несколько лет после войны. Эйглоу размышляла, что за характер могли носить эти отношения, и не взялись ли мужчины за старое, устраивая спиритические сеансы с целью наживы на доверчивых согражданах. Она призналась, что даже сама мысль о том, что мать Нанны могла оказаться среди их жертв, вызывала у нее содрогание.

– Неужели эта несчастная женщина попалась в их сети? – сказала Эйглоу.

– Я бы не удивился, если бы выяснилось, что они и ее дочиста обобрали, – ответил Конрауд.

– Но полной уверенности у нас в этом нет.

– Зря ты стараешься их оправдать, – сказал Конрауд. – По крайней мере моего отца – от него можно было ожидать и не такого.

– Что-то произошло, Конрауд?

– Да нет, все в порядке.

Эйглоу не стала лезть ему в душу, а вместо этого рассказала, что попыталась порыться в памяти, чтобы припомнить, не говорил ли Энгильберт когда-либо о матери Нанны или о том, что в Тьёднине утонула девочка. Может, Эйглоу узнала о происшествии именно с его слов, и это ее так впечатлило, что у нее в подсознании вырисовался образ девочки, потерявшей куклу. Вполне вероятно, Энгильберт касался этой темы в беседе с матерью Эйглоу, а она случайно услышала их разговор. Как знать? Однако ничего подобного в памяти Эйглоу не сохранилось.

– Еще я поразмышляла по поводу того, что ты говорил о моем отце, – добавила она. – Возможно, это и правда он напал с ножом на твоего отца возле Скотобойни Сюдюрланда.

– На твоем месте я не стал бы об этом тревожиться, – заметил Конрауд. – Иногда бывает, что истина никому не нужна.

– Но ты же первый поднял эту тему! – удивилась Эйглоу. – Что же все-таки произошло? На тебе сегодня лица нет.

– Забудь об этом. Считай, что моего папаши вообще не существовало на свете.

– С чего вдруг ты так о нем заговорил?

– Потому что он был чудовищем, – сказал Конрауд. – И мне следовало давно это признать вместо того, чтобы убегать от правды.

– Возможно, бегство от правды служило тебе защитным механизмом, когда ты с ним жил.

– Он… по-скотски обращался с моей сестрой Бетой, – проговорил Конрауд. – И это самое мягкое выражение, что я могу подобрать.

– Вот как?

– Я узнал об этом много времени спустя. Он мне лгал напропалую, а я, как последний дурак, ему верил.

– Не стоит хранить в себе обиды на то, что ни тогда, ни сейчас нельзя изменить, – сказала Эйглоу.