Девочка у моста

Несколько лет спустя, Лейвюр закончил очередную рукопись и на этот раз нашел издателя, который согласился опубликовать его стихи. В хвалебной рецензии, вышедшей в ежедневной газете с самым большим тиражом, отмечалось возмужание его литературного дара и утверждалось, что у него имеются все задатки, чтобы стать незаурядным поэтом. Лейвюр между тем устроился работать учителем в ту же школу, в которую прежде ходил сам и где состоялась его первая проба пера. Его новая книга вышла в свет долгое время спустя и наделала немало шума, так что две газеты даже захотели заполучить у него интервью. Автор одного из них не поскупился на особые похвалы, поскольку знал, что Лейвюр всегда симпатизировал социалистам, органом которых и являлась газета. После этого успеха, однако, Лейвюр, что называется, исписался. Он, конечно, еще писал что-то в стол, но публиковать свои новые работы смысла не видел. Необходимость зарабатывать на хлеб насущный и семейные заботы вышли на первый план и затмили собой его литературные амбиции. Поэтому его мечта так в полной мере и не сбылась. Теперь трое детей Лейвюра уже жили отдельно, а супруга оставила его.

Он уже и думать забыл о своем давнем визите в барачное поселение на Скоулавёрдюхольте. Воспоминания о том дне потускнели и покрылись патиной времени, поэтому бывший полицейский не смог уловить их сути, но его вопросы пробудили в Лейвюре те ощущения, что он испытал, глядя на безутешную, несчастную женщину, оставшуюся в полном одиночестве в бараке с покрытым плесенью потолком. Она показала ему рисунки своей дочери, пояснив, что больше всего Нанна любила рисовать и получалось у нее это очень хорошо. Правда, женщина даже предположить не могла, от кого девочке передались такие способности. Мать то и дело приносила ей листы белой бумаги из клиники, в которой работала, а когда такой возможности не было, Нанна довольствовалась и бумажными пакетами из молочной лавки, на которых, вооружившись одним простым карандашом и двумя или тремя цветными, рисовала картинки, как, например, те, что женщине непременно хотелось показать Лейвюру. Поднявшись, она открыла ящик видавшего виды комода, который каким-то чудом удерживался на трех ножках, и достала из него целую стопку черно-белых и цветных рисунков своей дочери. Они занимали все пространство листа и изображали людей или животных, а иногда и цветы и деревья. Были среди них и два или три портрета ее куклы. Те, что девочка нарисовала цветными карандашами, были очень яркими, а вот рисунки, выполненные простым карандашом, выглядели довольно мрачно. Один из них больше остальных запечатлелся в памяти Лейвюра: на нем была изображена погруженная во тьму Национальная клиника, в окнах которой отсутствовал свет.

– Из нее получилась бы настоящая художница, – вздохнула мать Нанны, снова опускаясь на стул и пряча лицо в ладонях.

Лейвюру хотелось хоть чем-то ее утешить, но он и ума не мог приложить, как лучше поступить, поскольку видел эту женщину впервые в жизни. Некоторое время он еще смущенно переминался с ноги на ногу посередине комнаты, а потом сказал, что ему пора, иначе он опоздает на работу. Женщина его даже не услышала, поэтому, подойдя к ней, Лейвюр положил руку ей на плечо. Встрепенувшись, она пожала его ладонь и сказала, что очень благодарна ему за визит, тем более что приходить он был совершенно не обязан.

– Ну что вы, не стоит благодарности, – ответил он.

– А нас уже скоро выселят отсюда.

– Вот как?

– Да, уже предупредили, чтобы мы подыскивали другое жилье, – едва слышно отозвалась женщина. – Хотят снести то, что осталось от прежнего квартала. А я вот даже не знаю, куда податься.

Лейвюр сделал очередную затяжку и снова вернулся в памяти к событиям того вечера на мосту. Он размышлял, как они повлияли на его собственную жизнь. А если бы не он, а кто-то другой обнаружил девочку, может, его литературная карьера развивалась бы иначе? При этой мысли он вспомнил о своих старых записях – у него еще сохранились блокноты, в которые он заносил идеи для своих будущих произведений. Хотя они были завалены кипами других бумаг и книг, что громоздились на всех возможных поверхностях в его кабинете, много времени, чтобы откопать их Лейвюру не понадобилось. По-прежнему с трубкой во рту, он пролистывал записи, пока не обнаружил блокнот, который был при нем в тот вечер на мосту. Хватило одного взгляда, чтобы в память вернулись муки творчества, которые он испытывал, перечеркивая слова «вуаль» и «сумрак» и пытаясь подобрать вместо них более подходящие. Проводя пальцем по написанным авторучкой строкам, он вновь ощутил себя полным надежд юношей, стоящим на мосту через Тьёднин. В этот момент его взгляд упал на строчку, которая не сразу привлекла его внимание:

и хромает луна

Хромает? Интересно, почему он выбрал именно этот глагол?

Он понял это лишь на следующий день, стоя перед зеркалом в ванной и не в первый раз размышляя, не пора ли ему сбрить свою кудлатую седую бороду. Именно тогда Лейвюр и вспомнил, почему ему в голову пришла эта метафора о луне.

18

В очередной раз оказавшись в доме потерявших внучку супругов, Конрауд не мог избавиться от мысли, что воспринимает эти визиты как некое самопожертвование, которого он с удовольствием бы избежал. Поэтому для себя он решил, что его нынешний разговор с этой парой при любом исходе станет последним. Он действительно едва был с ними знаком и являлся лишь сторонним наблюдателем в этой горестной для них ситуации. Безусловно, Конрауд сочувствовал родственникам погибшей девушки и сознавал, какую тяжелую психологическую травму им приходится переживать, так что встретиться с ними вновь он согласился исключительно по доброте душевной. Ему было невдомек, по какой причине они продолжали обращаться к нему, а не в полицию, – разве в его силах было утолить их печаль?

Ему открыла женщина, которая сказала, что муж ненадолго отлучился: пошел к своему брату, но вот-вот вернется. Она поблагодарила Конрауда за визит, на что тот заметил, что времени у него в обрез, и еще раз посоветовал ей обращаться напрямую в полицию, если у них с супругом появится какая-то дополнительная информация о внучке.

– Да-да, я понимаю, – закивала женщина. – Мне просто сподручнее говорить с вами, раз уж мы знакомы, да и с Эртной мы очень дружили. Я знаю, что вы уже на пенсии и все такое прочее, но нам приятнее общаться с тем, кто может встать на наше место. Вы даже не представляете, как нам пришлось… нелегко. Данни скатывалась в эту яму на наших глазах, пока не оказалась на самом дне… Боже, какой ужасный конец! Я понимаю – и даже уверена – что это мы недоглядели. Упустили ее в какой-то момент.

– В чем-то вы, видимо, правы, – стараясь говорить утешительным тоном, произнес Конрауд. – Но ведь существует немало самых разнообразных факторов, которые определяют поведение человека, и зачастую они никак не связаны ни с воспитанием, ни с вниманием, которое оказывают ему родственники.

– Да, и все же…

– Вы говорили, что кое-что обнаружили, верно?

– Да – мобильник Данни, – кивнула женщина. – Он оказался в заднем кармане ее джинсов, которые валялись в куче другой одежды у нее под кроватью. К себе в комнату внучка нас никогда не пускала – говорила, что не хочет, чтобы мы наводили там свои порядки. Батарейка в телефоне села, так что нам пришлось его зарядить… Там оказались фотографии Данни – в чем мать родила… А еще там было полно сообщений – наверняка от того парня – он спрашивает, куда она запропастилась, и говорит, что им нужно немедленно передать товар. Что он имеет в виду? Может, наркотики?

– Передать товар кому?

– Там не написано.

– Немедленно свяжитесь с полицией и сообщите о вашей находке, – сказал Конрауд. – Не затягивайте. Передайте телефон полицейским – им лучше знать, как с ним поступить.

– А как же фотографии?.. – потерянно проговорила женщина. – Я не хочу, чтобы их кто-то видел. Сначала я даже собиралась избавиться от этого проклятого телефона. Ведь если я передам его в чужие руки, фотографии могут оказаться в Сети, верно? Или чего доброго их опубликуют СМИ… Я этого не переживу.