Страница 40 из 41
Медведя бьют большею частью зимою в берлогах; полесовщик идет по пороше и выслеживает звериный след по следу и по «сгрызкам», т. е. по тем деревьям, на которых медведь кору глодал. Затем, когда следы прекращаются, «дают круг», чтобы отметить место, занятое зверем от завидущих глаз других охотников. Берлога обыкновенно помещается под пнями и корягами и со всех сторон обкладывается ветвями, так что оставляется только маленькое отверстие. Затем по первому насту полесовщик собирается на промысел, захватив с собою большепульку, рогатину (обжига), несколько кольев и топор повострее.. Собака чует если находит отверстие, вокруг которого всегда снег талый от «пыху» звериного. Полесовщик загораживает чем попало отверстие, а сам вставляет туда дуло винтовки и стреляет наобум. Товарищ (а на медведя ходят по большей части «во товарищах»), расшевеливает медведя кольями, последний лезет вон, и тут-то и должен полесовщик ухитриться попасть ему пулькою между глаз, иначе приходится уже колоть рогатиной, рубить топором и портить вообще шкуру. С лавасов медведей летом не бьют за «линою», да и вообще лавас употребляется только тогда, когда зверь «сронит скотину».
Лисицу бьют больше ночью, когда она отправляется oxoтиться за рыбой, а зимою ловят в капканы и большие пасти. Лось — зверь из редких и бьют его только из винтовок. Оленя выслеживают собака без лая, причем сам охотник бежит зимою на лыжах; весною гоняют оленей собаками до изнеможения и бьют поодиночке. Случается зачастую настигнуть целое стадо, и тогда полесовщик убивает от 5 до 10 штук. Летом ни один обонежанин не согрешит и не убьет оленя, так как это сочлось бы ему за грех в виду того, что летом и шкурка никуда не годится. Выдру выслеживают с лайкой по глубокому снегу на лыжах и загоняют ее в дупло, которое тотчас же сверху затыкается, затем срубают дерево и убивают беднягу, полагавшую, что человек пожалеет рубить для неё целое огромное дерево. Норку ищут в октябре месяце или же застают на дереве и бьют малопулькой. Таким же точно образом добывают осенью горностайку, которая не долго огрызается от мастерицы своего дела лайки и скоро попадает под её острые зубы. Белку начинают бить с октября месяца, когда шерстка её теряет красноватый отлив и делается совершенно серой; охота на нее продолжается до глубокого снега и без лайки не добыл бы полесовщик ни одной белки; только благодаря лайке находит охотник белку и стреляет ее непременно в мордочку и даже в рот. Зайцев наконец бьют по осени из засады; по пороше ходят за ним по следу и бьют с подхода, а зимою ловят кляпцами и колодами, куда забирается он покушать свежих ивовых прутиков и где не разбираючи хватает ивовую симку, которая развивается, роняет на него груз и давит косого так, что бедняга и капнуться не успеет.
Все в Обонежье и Кореле занимаются полесованьем; мальчуга малый и тот норовит утащить отцовскую винтовку и практиковаться на утках и иной небоязливой дичине. В дичи ценится мясо, и только в последнее время бабы стали собирать пух, который потом подкрашивается немного и продается затем нашим барышням в Петербурге по 8 и более рублей за фунт в качестве чистого гагачьего пуха. Года с два тому назад потребовали скупщики гагачьих шкурок, которые теперь и собираются тщательно и продаются копейки по 4 за штуку — это на воротники и муфты идет опять таки барышням. Яйца берут на свой домашний обиход, а в продажу не пускают, да нет на этот товар и охотников. Звериное мясо едят сами, кроме зайца, которого почитают нечистым, да медведя, про которого уверяют, что он оборотень и был когда-то человеком; шкурок не выделывают, потому что на этот счет не мастера и заработок по отделке уступают Каргополам и Вологжанам, которые на этом собаку съели. Как только наступят холода, так и появляются по поселкам «обиралы» или из местных богачей, или же из приезжих прикащиков, которые собирают дичь и шкурки и подряжают подводы или в Шунгу или в Петербург. Цена подводе не великая: за 10 верст полагается подводчику от 25 до 40 к. с воза в 25 пудов; за расстояние от 20 верст до сотни — от 75 к. до 2 р. 50 к., смотря по дороге и ценности товара, а за 200 верст берут до 5 р. Доставка в Петербург обходится по 12-14 р. с подводы и падает на каждую пару рябчиков в количестве 22/5 — 24/5 к. Иногда подводы со шкурами прямо заподряжаются в Каргополь, но чаще всего туда пушной товар идет уже из Шунги с Крещенской ярмарки после подторжья.
Не безынтересными считаю следующие приблизительные данные о размере звериных и дичьих промыслов за один из последних годов, собранные мною из расспросов как полесовщиков, так и обирал. Белки бьют от 25 до 35 т. штук и ценится она от 5 до 6 к., куниц — 100 штук ценою 2-4 р., норок — 100 штук ценою 1 р. 50 к. — 2 р., горностаек — 400 штук ценою 6-20 к., выдр 50-100 ш. ценою 5 р., лосей 50-100 штук ценою 8-10 р., зайцев 1,5-2 т. шт. ценою 5-10 к., оленей 150-300 шт. ценою 75 к. — 1 р. 25 к., лисиц 100-250 штук ценою 2-4 р. (черно-бурая лисица ценится в 25 р.), медведей 50-100 ш. ценою 4-5 и даже 10 р.. рябчиков 20-30 т. шт. ценою 5-6 к., коппал 2-3 т. штук ценою 10-15 к., тетеревей 10-15 т. ш. ценою 10-15 к., белых куропаток 1-2 т. ш. 3-5 к. — Тушу лосиную со шкурой вместе нам самим предлагали за 12 р., а оленья туша со шкурой ценится и еще менее, в 2-3 р. Цифры эти довольно явно доказывают, что Шунгские торговцы берут 100% на 100 и вполне заслуживают свое прозвище «обирал» по отношению к крестьянству.
LXVII
Часов в 5 пароход дал свисток для сбора пассажиров своих, отправившихся к Шунге (от Матки до Шунги переезд совершается летом на санях), а через полчаса Шунгская гора со старинным крестом на вершине её едва виднелась в вечернем тумане. Было уже почти совершенно темно, когда мы пристали к пристани Палеостровского монастыря; целая толпа монахов встретила, как и всегда здесь бывает, от нечего делать пароход и алкала показать нам новичкам свои диковинки. Пальиным островок этот прозван вследствие обилия вокруг него рыбы «пальи»; иногда он просто называется «оток», напр. в рукописной службе Корнилию Палеостровскому. Монастырь на Пальеострове основан был неким Корнилием, что можно видеть из грамоты Иоанна и Петра Алексеевича, 1691 г., где сказано между прочим, что «в прошлых-де годах, тому с пятьсот лет и больше, Новгородские посадники дали под строение того их монастыря Палеостровского первоначальнику пр. Корнилию на Онеге озере Палей, Речной, и иные острова». Несколько раз подвергался монастырь нападению со стороны «Литовских и иных воровских людей» в 1613 году, а один раз не выдержали своей мирной тактики и Выгорецкие жители и взяли монастырь с бою; скоро однако (1687 г.) пришлось им плохо от осадивших их «московских ратных людей» и 200 человек положили лучше сгореть и спастись во пламени, нежели поддаться Москве. — Палеостровский монастырь зачастую посещают соловецкие богомольцы, направляющиеся на Повенец и Выгозеро в Сороку, но это вполне зависит от воли судовщиков, хозяев богомольских судов, которые подвозят к Палеострову богомольцев не иначе, как выговоривши себе с монахов могарычи. Святые отцы очень довольны, когда богомольческая сомина захочет почествовать их угодника; но усердным поклонницам, как говорит скандальная хроника, больше рады, нежели богомольцам. Монастырь не особенно люден и сравнительно довольно богат; земля его довольно плодородна, он обладает прекрасными покосами, хорошим лесом и превосходными местами для рыбной ловли. Земли его находятся: на Палеострове пахотной, сенокосной и иной земли 196 дес., на острове Речном — 189 дес., в Баньковой пустоши, в 10 в. от монастыря — 9,5 дес., в Пуданцевом бору, в 8 в. от монастыря — 92 дес., в Боркове (19 в.) — 45,5 дес., в Усть-Путке — (607 дес., на острове Пажи (26 в.) — 55,5 дес., в Косухе 6 в.) — 2 дес., на острове Заецком в половине с Чолмужскими вотчинниками — 17 дес., в Семеновщине с Антоновым наволоком (15 в.) — 11 дес., да в Тихвином бору (25 в.) — 2561 дес., а всего пахотной земли 215 дес., да покосу и лесу около 3472 десятин. Кроме того монастырь владеет богатыми рыбными промыслами в реках Чолмужского погоста в общем владении с казною и с Чолмужскими вотчинниками, и наконец, обладает капиталом в 15700 р. с. При таких средствах конечно святые отцы живут себе в свое удовольствие и ждут себе летом прихода парохода, а весною захода богомолок, которые очень уважают их угодника и всем рады служить его служителям. «Соловецким-то хорошо», — говорил мне один спасающийся в Палеострове, — «видимо-невидимо к ним валит! а каково нам-то смотреть, как экое добро мимо рта провозят»! Да, действительно положение ужасное и хорошо бы сделали судовщики, если бы положили себе за правило давать своим пассажиркам случай поклониться Палеостровскому угоднику. На острове есть пещера, где долгое время жил Корнилий, укрываясь от поисков туземцев, которые видели в нем богача и искали убить его и поживиться его богатствами; пещера имеет в объеме всего футов 100, так что в ней едва можно стоять согнувшись, а когда сядешь, то коленями непременно упрешься в стену; в пещере стоит весьма древний крест, принадлежавший по преданию самому Корнилию, а в углу валяется изгрызенное бревно, которое, по слухам, очень «от зубной болести пользительно». И вот в этом-то монастыре вдруг появляется писатель из крестьян, который повествование свое о жизни Палеостровских иноков начинает словами: «уне ми в Сибирь на каторгу идти, неже поступити в монастырь сей! О Содом и Гоморра, достойного преемника снискали есте себе»! и т. д. К сожалению, досужий писака не сумел распорядиться со своею рукописью, отдал ее кому-то по начальству, а последнее видно строго придерживается правила не выносить сор из избы и творению местного обличителя суждено гнить в старом хламе и сору где-нибудь за печкой, пока не сжалится кто-нибудь да не изведет обличения на самодельные цыгарки.