Страница 14 из 149
Через несколько заходов ответный огонь с «Дорнье» прекратился. Мои
трассы упирались прямо в фюзеляж и моторы врага. . Или мне это только
кажется? Потому что если это так, то чего же он не падает?. Хотелось крикнуть
ему: «Падай же, сукин сын, наконец!. »
Долго, бесконечно долго бил я по фашистскому самолету. Так, по крайней
мере, мне казалось, хотя часы, на которые я взглянул после выхода из боя, этого
впечатления не подтвердили.
Очередь. . Еще очередь. . И вдруг — «Дорнье» как-то странно, рывком
завалился в правый крен, на мгновение завис в таком положении, потом опять
резко увеличил крен, занес хвост и — вывалился из прожекторов.
Где он? Глаза, привыкшие к ярко освещенной цели, ничего в воздухе вне
прожекторных лучей не различают. Крутом все черно. Куда он девался?
О том, что «Дорнье», может быть, просто сбит, я в первый момент даже не
подумал, хотя последние десятки секунд всем своим существом только этого и
ждал. Не подумал, скорее всего, потому, что никогда не видел, как сбивают
самолеты, и подсознательно прочно впитал в себя неоднократно читанное в
произведениях художественной и не очень художественной литературы что-нибудь вроде: «Ярко вспыхнув, смердя дымным факелом, стервятник в
последнем штопоре с протяжным воем устремился к земле».
А тут означенный стервятник не вспыхнул, не засмердил дымным факелом, а
главное — неизвестно куда устремился. Хорошо, если к земле, а вдруг ни к какой
не земле, а просто он таким хитрым маневром вышел из боя, сейчас летит себе
домой и посмеивается над мазилой истребителем, который по нему бил, бил, да
так и не сбил.
На земле, докладывая о выполненном боевом вылете, я закончил донесение
тем, что противник накренился, занес хвост и вывалился из прожекторов.
По этому поводу один из моих коллег заметил:
— Чего тут копаться: вывалился — не вывалился. Доложил бы просто —
сбил, мол, и все тут.
— А вдруг не сбил?
51
— Да нет, по всему похоже, что сбил. А потом, знаешь, сейчас это нужно.
Каждая сбитая машина нужна. Для подъема духа.
Мой товарищ явно путал моральный эффект от сбитого самолета врага и от
бумаги, где об этом было бы написано.
Во времена, о которых идет речь, еще не была разработана классификация
правды по различным видам: «мобилизующая» и «демобилизующая», «окопная»
и, видимо, «стратегическая», «малая» и «большая» и тому подобное. Но
определенное стремление к разработке, а главное, внедрению в жизнь подобной
классификации, как мы видим, уже намечалось.
— Нет, — сказал я. — Давай лучше подождем подтверждения земли. Вернее
дело будет.
Подтверждение пришло назавтра.
Но все это было потом, на земле.
А в полете, потеряв противника из виду, я даже несколько растерялся. Вся
сила моих душевных устремлений, направленных на одно — сбить врага! — как-то осеклась, не получив выхода. Это было похоже на то, как, поднимаясь по
лестнице в темноте, встречаешь на каждом шагу очередную ступеньку и вдруг
нога проваливается — лестница кончилась.
Что делает человек в состоянии растерянности, хотя бы минутной? Известно: озирается. Осмотрелся вокруг себя и я. Все выглядело так же, как несколько
минут назад: и россыпь разноцветных — от вишнево-красного до слепяще белого
— больших и малых пожаров подо мной, и шарящие по небу тонкие стволы
прожекторов, и зависшие внизу на парашютах люстры светящихся авиабомб, и
сплошная черная тьма кругом..
Я перенес взгляд в кабину, на слабо подсвеченные циферблаты приборов, —
и очень хорошо сделал, что перенес: показания одного из них мне решительно не
понравились. Это были, как нетрудно догадаться, часы. По ним выходило, что
хотя бой с «Дорнье» длился считанные минуты, но до этого я потерял немало
времени, без толку гоняясь за двумя первыми обнаруженными мной самолетами, а еще ранее потратил сколько-то минут, чтобы прилететь к Москве с нашего
аэродрома, находящегося в нескольких де-
52
сятках километров от нее. Словом, бензин в основных баках моего «мига»
должен был кончиться с минуты на минуту. Я узнаю об этом по перебоям в
работе мотора — такой прибор, как бензиномер, в те времена на истребителях
ставился не всегда — и сразу же, пока мотор не встал, переключу трехходовой
кран на дополнительный бачок, которого хватит еще на двенадцать, от силы
пятнадцать минут. До их истечения — хочешь не хочешь — надо быть на земле.
Но как?
До этого голова у меня работала, так сказать, в наступательном направлении
— взлететь, искать противника, атаковать! — и, наверное, поэтому извечный
вопрос «как отсюда слезть» в сознании до поры до времени не возникал. Теперь
эта проблема встала во весь рост. Надо возвращаться домой, причем
возвращаться не как-нибудь, а по-быстрому. Бензина мало!
Никаких технических средств, обеспечивающих выход к своему аэродрому, у
меня не было. Не было ни радиокомпаса, ни какого-нибудь иного
радионавигационного устройства. То есть вообще в природе подобные вещи уже
существовали — техника, так сказать, дошла, — но во всем пашем авиакорпусе
ПВО города Москвы имелось. . шесть (шесть!) простейших радионавигационных
приборов — радиополукомпасов,— которые в спешном порядке устанавливались
на «лагах» 24-го истребительного авиаполка. Капля в море!
На моем же самолете не было ни радиополукомпаса, ни даже обычной
радиостанции. Впрочем, обычной на борту машины истребительного типа она
тогда в нашей авиации еще не была. Потребовалось всего несколько месяцев —
повторяю, война учит быстро! — чтобы на всех «мигах», «яках» и «лагах» были
установлены приемники, а на каждом третьем из них, по идее предназначенном
для командира звена (оно тогда состояло из трех самолетов), — и передатчик. А
еще несколько месяцев спустя полнокомплектная радиостанция — приемник и
передатчик — стала обязательным элементом оборудования всех без исключения
боевых летательных аппаратов. Правда, с этим возникли новые трудности: пользу, вернее, жизненную необходимость радиосвязи пришлось доказывать —
консервативен человек.
53
Известный летчик-истребитель, участник войны в Испании, а в годы Великой
Отечественной командир авиадивизии Г. Н. Захаров писал об этом в своих
мемуарах: «Летчики настолько привыкли к тому, что они ничего не слышат, что
сама информация, поступающая по звуковым каналам, а не по зрительным, мешала им, выводила из равновесия, дробила внимание. Не сразу и не просто
осуществлялся этот не столько технический, сколько психологический переход
летчиков к беспрерывному использованию радиосвязи в воздухе, и немало трудов
всем авиационным командирам стоила эта перестройка. Но это произошло — в
середине, скорее даже во второй половине сорок третьего года».
Да, конечно, произошло.
Появилось и управление самолетами внутри группы, и наведение с земли, и
радионавигация. Сейчас, в наши дни, просто невозможно представить себе, как
это — очутиться ночью в воздухе без спасительной стрелочки по крайней мере
одного, а то и нескольких дублирующих друг друга приборов, показывающих
направление на приводную радиостанцию. На этом, в сущности, и держится
почти полная всепогодность современной авиации.
У меня же в первом боевом вылете всего этого, повторяю, не было.
Затемненные окрестности Москвы лежали беспросветно черным, покрытым
матовой дымкой, повсюду одинаковым ковром. Конечно, я впал курс на свой
аэродром. Но если даже допустить, что мне удастся точно выйти на него, то как я
об этом узнаю? Радио-то нет! Никто не сможет, даже услыхав над головой шум
миговского мотора, подсказать мне: «Ты над точкой».