Страница 12 из 149
. .Но вернемся к событиям ночи первого налета гитлеровской авиации на
Москву.
Итак, я выскочил из зоны артиллерийского зенитного огня. Но где же
противник? Не вижу его. Второго
43
упустил! Этак я выжгу все горючее, а немца не только не атакую, но и не увижу
вблизи! До сих пор помню, как отчаянно я обозлился при одной мысли о
подобной перспективе.
И в этот момент я увидел его. Того самого! В скрещении вцепившихся в него
нескольких прожекторов он плыл с запада точно мне навстречу. Я немного
отвернул в сторону, чтобы, описав полукруг, выйти ему прямо в хвост.
Смутно мелькнули в голове теоретически известные мне соображения о том, что атаковать самолет противника лучше всего сзади-сбоку — под ракурсом «три
четверти», — тогда и его поражаемая площадь больше, и меньше шансов
нарваться на ответный огонь. Но, стреляя сбоку, надо целиться с упреждением: не во вражеский самолет, а впереди него — в то место, куда он придет за время
полета пуль, выпущенных из моих пулеметов. Стрельбы же в воздухе с
упреждением — как, впрочем, равно и без упреждения — я до того в жизни не
пробовал, ни днем, ни ночью. А посему решительно отмел этот тактически
грамотный, но несколько туманный для меня по выполнению вариант.
«Черт с ним! — подумал я. — Буду бить его точно с хвоста. Без никаких там
упреждений. По крайней мере, хоть попаду».
Дистанция быстро сокращалась. Из блестящей точки моя цель превратилась в
самолет. Ясно видны угловатые обрубки крыльев, моторы, двухкилевое
хвостовое оперение. . Это — «Дорнье-215». Или, может быть, 217. Не узнать его
невозможно. Слава богу, что-что, а боевые самолеты фашистской Германии мы
знали хорошо.
Самолеты фашистской Германии мы знали хорошо.
Примерно за год до начала войны мы получили возможность собственными
руками пощупать немецкую авиационную технику.
Произошло это в то время, когда действовал заключенный между нами и
гитлеровской Германией в августе 1939 года договор (пакт) о ненападении.
Излишне говорить о том, какие сложные чувства вызвал он во всем нашем
обществе! При этом, надо сказать, сомнения, вызывал даже не сам факт
заключения этого договора — его мы встретили, как говорится, без восторга, но
«с пониманием». Сколь ни крут был свершив-
44
шийся тогда поворот нашей внешней политики, но мы-то — особенно
работавшие в области оборонной техники — знали (хотя, как выяснилось два
года спустя, в далеко не полной мере), что к большой войне еще не готовы.
Декларативные заявления вроде фразы Ворошилова, что, мол, «советский народ
не только умеет, но любит (?!) воевать», всерьез не воспринимали.
Десятилетия спустя некоторые компетентные историки высказали мнение, что пакту с Германией как средству отсрочки или даже предотвращения войны
существовали разумные и реальные альтернативы. Не берусь судить, так это или
не так. Но если такая альтернатива и существовала, то мы-то ее не видели —
скажу снова: не буду изображать себя и своих товарищей умнее, чем мы были на
самом деле. Поэтому договор большинство из нас восприняло как горькое
лекарство — противно, но нужно.
Однако дальше начались вещи совсем уж непонятные. Через месяц
последовал еще один договор — о дружбе и границе. Ну, о границе — ладно. Но
о дружбе!. Тут же Молотов произнес речь, из которой следовало, будто то, что
мы называли фашизмом, на самом деле вроде бы и не фашизм — ни в печати, ни
в мало-мальски официальных докладах и речах найти это слово стало
невозможно. То, в чем мы с комсомольского, даже пионерского возраста
привыкли видеть враждебное, злое, опасное, — вдруг оказалось как бы
нейтральным. Это не формулировалось прямо словами, но влезало в души с
фотографий, на которых Гитлер был снят рядом с Молотовым, из сообщений о
советской нефти и советском хлебе, который утекал от нас в фашистскую
Германию, даже из введенного тогда же «прусского» строевого шага.
. .Вот где-то в середине этого странного, противоречивого 22-месячного
периода нашей истории немцы и продали нам по нескольку штук своих основных
типов боевых самолетов: истребители «Мессершмитт-109», «Мессершмитт-110»
и «Хейнкель-100», бомбардировщики «Юнкерс-88» и «Дориье-215», транспортный «Юнкерс-52», тренировочно-пилотажные «Бюккер-Юнгманн» и
«Бюккер-Юнгмейстер». Конечно, эта коммерческая операция особых сомнений
вызвать у немцев не могла: самолеты перечисленных типов уже несколько лет
участвовали в воздушных боях, множество из них было сбито и попало в руки
противников Германии —
45
так что говорить о какой-либо секретности этих машин уже давно не
приходилось. А бессмысленность игры в секретность там, где секрета больше
нет, очевидная любому здравомыслящему человеку, была, разумеется, понятна и
фашистам. С другой же стороны, почему бы не похвастать боевой мощью и
совершенством своих военных самолетов, победоносно летающих над всей
Европой, перед русскими? Пусть, мол, знают, с кем имеют дело! Так что, если
вдуматься, операция эта в глазах немцев должна была выглядеть не только и не
столько коммерческой, сколько рекламной, что ли.
Впрочем, самолеты действительно оказались хороши.
В них было то, что дается только реальным боевым опытом — и ничем
другим: простота, доступность массовому летчику средней квалификации, неприхотливость в обслуживании. Это были солдатские самолеты.
Мы все полетали на них. Каждая машина прошла испытание по развернутой
программе, чтобы выявить ее летно-тактические данные и аэродинамические
характеристики. Эту работу проводил на каждом самолете свой ведущий летчик: на «Мессере сто девятом» — И. Д. Селезнев, на «Дорнье» — П. Ф. Муштаев, на
скоростном «Хейнкеле-сотом» — П. М. Попельнушенко. И. И. Шелест упорно
отрабатывал на «Бюккере» перевернутый полет — ныне обязательный элемент
любого соревнования по фигурному пилотажу, но в те времена представлявший
собой новинку. А потом, после завершения основной программы испытаний
немецких самолетов, был устроен перекрестный облет «всех на всем» — для
сравнения впечатлений, выработки общей точки зрения, да и просто для
расширения профессиональной эрудиции летчиков-испытателей.
Повторяю, общее впечатление от немецких военных самолетов сложилось у
нас положительное.
— Добротные аэропланы, — решили мои коллеги.
Кроме пилотажных и эксплуатационных свойств, о которых я уже упоминал, нам понравились в них и многие так называемые мелочи, которые на самом деле
— особенно в авиации — совсем не мелочи. Например, рычаги управления —
каждый своего цвета и своей формы: тут уж не перепутаешь, где рычаг шасси, а
где кран закрылков (сейчас подобными вопросами всерьез занимаются в те годы
еще не оформившиеся отрасли науки — инженерная психология и техниче-46
ская эстетика). Понравилось нам и приборное хозяйство, особенно манометры и
термометры винтомоторной группы, циферблаты которых, в сущности, не имели
права именоваться циферблатами, так как были выполнены без оцифровки: на
черном поле выделялась жирная белая скобка — находится стрелка внутри этой
скобки, значит, все в порядке, вылезла за ее пределы — ненормальность. Удобно
и просто.
Правда, при более детальном обследовании немецких самолетов в них
выявились и некоторые странности, причем как раз в том, что с первого взгляда
понравилось нам едва ли не больше всего: в приборном хозяйстве. После того как
мы в полете на мерном километре оттарировали их указатели скорости (без этой
операции определить с достаточной точностью скорость летательного аппарата
невозможно), выяснилась странная закономерность: в области малых, околопосадочных скоростей полета указатель показывал величину меньше