Страница 138 из 141
Луарсабович, — Андроников немедленно сообщил, что смолоду ощущал интерес
и даже своего рода тяготение к экзотическим именам, а равно их носителям.
Однажды его пригласили на вечер и, когда он выразил сомнение в том, сможет
ли прийти, пообещали, что среди гостей будет молодая актриса по имени
Вивиана, да еще Абелевна по отчеству! Мимо такого сочетания Андроников
пройти равнодушно не мог и на вечер явился, правда, с некоторым опозданием, когда все уже сели за стол. Его соседкой оказалась блондинка, с которой он легко
разговорился. К концу вечера хозяйка спросила его:
— Вы помните, я обещала познакомить вас с нашей актрисой по имени
Вивиана Абелевна?
— Помню, —ответил Андроников. — Но я уже занят другой.
— Нет, — сказала хозяйка. — С другой вы не говорите. Вы говорите с ней..
С Вивианой.
Последовала немая сцена, отличавшаяся от «ревизоровской» разве что
количеством действующих лиц, но никак не уровнем драматического накала.
Дальнейший ход событий Андроников прокомментировал кратко:
— Так я женился. .
Посмеялись. Поахали. И разговор снова перекинулся на что-то другое. Всем
было весело, уютно, интерес-
514
но, и конечно же главная заслуга в этом принадлежала Андроникову.
Но по-прежнему, как некий роковой рефрен, время от времени в ход беседы
вдруг врывалось:
— Вы знаете Григорьевых на Литейном? (Ратнеров на Садовой, Петросянов
на Третьей линии. .)
Нет, к несчастью, никого из них я не знал: не совпадали либо фамилия, либо
адрес, либо, чаще всего, и то и другое.
Разделавшись с Ленинградом, Андроников расширил географию поисков:
— Осенью тридцать шестого года вы были в Пензе?
— В зиму перед войной вы приезжали в Тбилиси?
— Года четыре назад вы в Киеве не останавливались? — спрашивал, нет, вернее, не спрашивал, а каждый раз, не смущаясь бесплодностью многих
предыдущих попыток, уверенным, победным голосом, почти утверждал
Андроников.
Увы, на все это следовали, как принято говорить на собраниях при зачтении
чьей-нибудь анкеты, одни лишь отрицательные ответы.
И если поначалу я отвергал очередную гипотезу, виновато разводя руками, сокрушенно качая головой и всячески всем своим видом демонстрируя, как мне
больно говорить столь уважаемому собеседнику слово «нет», то постепенно в
моем голосе стали прорастать нотки если не нетерпения, то некоторой сухости.
Двадцатое или тридцатое односложное «нет» звучало уже без тени тех эмоций, которые присутствовали в первом или, скажем, пятом.
Становилось очевидным, что на сей раз уникальный слух Андроникова дал
осечку. Что ж, это бывает и с профессионалами. Столько самых разных голосов
он с безукоризненной точностью улавливал и так талантливо воспроизводил, что
сам бог велел не ставить ему в упрек промашку с моим, нельзя сказать, чтобы
очень мелодичным голосом.
Я был справедлив, объективен, а потому вполне готов милостиво простить
Андроникову его заблуждение. Сознание собственного великодушия подогревало
во мне то, что, как я узнал впоследствии, психологи называют внутренним
комфортом. . Напрасно только Андроников — думал я — так уж упорствует в
столь очевидной ошибке. .
515
* * *
А разговор продолжался. С событий далекого прошлого — далекого не
столько по календарю, сколько по объему свершившегося с тех пор — он
перешел к войне. Это было неудивительно. В то время едва ли не каждый
откровенный, душевный разговор так или иначе приводил собеседников к войне.
Не мог не приводить! Потому что судьбы всех нас, вместе взятых, и каждого из
нас в отдельности полностью определялись не чем иным, как ходом этой
тяжелой, долгой, заполнившей собою души человеческие войны.
Андроников рассказал о своих встречах с генералом Порфирием
Георгиевичем Чанчибадзе — яркой, своеобразной личностью и одним из видных
наших военачальников. Сейчас и этот рассказ, многократно исполненный с
эстрады, широко известен. Помните — генерал Чанчибадзе прохаживается перед
строем пополнения, прибывшего в его изрядно потрепанную в боях дивизию.
Разговаривает с бойцами. Один из них вернулся из госпиталя («Какой молодец!
Уже воевал!. »), но на вопрос о том, куда был ранен, отвечает весьма невнятно.
Когда же наконец выясняется, что ранен он был в ягодицу, Чанчибадзе
интересуется прежде всего обстоятельствами ранения: «Ты бежал от неприятеля?
Что? Ах, ты шел вперед и за спиной разорвался снаряд! Так чего же ты
стесняешься? Такой раны ее стыдиться надо — ею гордиться надо!..» А по
поводу другого новобранца, прибывшего из заключения, в которое попал за то, что зарезал чужую курицу, Чанчибадзе обращается к своему адъютанту: «Смотри, Токмаков, какой молодец! Еще на войне не был — и уже кого-то убил!. »
Ну, вот я, незаметно для самого себя, и не удержался от безнадежной
попытки сделать невозможное — пересказывать своими словами Андроникова. .
Больше не буду — честное слово!
Когда рассказ о Чанчибадзе был окончен, я вскользь заметил, что уж эту-то
фамилию, слава богу, помню хорошо. И вряд ли когда-нибудь забуду!
Группа генерала Чанчибадзе в дни контрнаступления наших войск под
Москвой была введена на правом фланге Западного фронта в прорыв и ходила по
тылам Клинской группировки противника, чем немало способствовала успеху
всего контрнаступления. Наше
516
авиационное соединение поддерживало группу Чанчибадзе с воздуха (точнее, пыталось поддерживать, насколько позволяла трудная погода и мера наших, тогда еще достаточно скромных возможностей).
— Вы служили в авиации Западного фронта? — спросил Андроников.
— Нет. Я служил на Калининском. Он нависал тогда выступом над правым
флангом Западного. Авиации нашего фронта удобно было летать туда. Вот нас и
посылали.
— А назвать вам аэродром, с которого вы летали? Бог мой — опять
очередная гипотеза! Ну как ему не надоело? Неужели все еще не ясно, что мы
разговариваем впервые? Да что там: конечно же давно ему все ясно, но сознаться
в этом — упрямый человек! — не хочет. Утомленным голосом я согласился:
— Ну, назовите.
И тут Андроников, в отличие от всех своих предыдущих предположений, которые он высказывал тоном категорического императива, вдруг произнес
тихим, ровным голосом:
— Будово.
* * *
Будово!
Длинная, узкая — в один ряд домов с каждой стороны дороги — деревня, протянувшаяся вдоль шоссе Ленинград — Москва, где-то на полдороге между
Торжком и Вышним Волочком. Поле позади правого (считая от Москвы) ряда
домов было в сорок первом — сорок втором годах приспособлено — как и
множество других мирных деревенских полей — под аэродром. Эти не очень
ровные, порой довольно причудливые по форме, почти всегда более короткие, чем хотелось бы, площадки так и назывались: полевой аэродром. То есть как бы
уже не просто поле, но все-таки еще но совсем аэродром. По мере того, как фронт
перекатывался на запад, почти все такие полевые аэродромы возвращались к
исполнению своих прямых мирных обязанностей: вновь становились обычными, нормальными полями. Когда я пятнадцать лет спустя ехал на машине из Москвы
в Ленинград, будовское поле было сплошь засеяно и, как давно
демобилизованный солдат, ничем внешне не напоминало о своем боевом
прошлом. .
517 Наш авиационный полк базировался здесь в трудную, очень морозную в
буквальном смысле слова, но весьма горячую в смысле переносном, первую
военную зиму.
Боевые потери шли одна за другой, а пополнения материальной части почти
не было. В иные дни мы могли выставить в боевой наряд всего каких-нибудь
четыре-пять самолетов. И все-таки полк жил, воевал, выполнял все