Страница 136 из 141
— жестокие требования он предъявлял к самому себе.
Эта требовательность не изменяла ему даже тогда, когда его творчество — в
кинематографе и на песенной эстраде — было в зените своей популярности.
Однажды, под впечатлением только что прослушанной его записи (кажется, это было «Лунный свет над равниной рассеян. .»), я позвонил Бернесу.
506 Он выслушал меня, вежливо поблагодарил и неожиданно заметил:
— Кое-что тут надо было бы сделать иначе.
Я оторопел. Куда там «иначе», когда и так отлично?! Что это — кокетство, что ли? Но нет, ни тени кокетства тут не было. Было другое: большой артист
видел в своей работе то, чего нам, грешным, видеть было не дано. Не дано не
только таким, в общем далеким от искусства людям, которые, подобно мне, воспринимают его лишь чисто эмоционально, но порой и настоящим
профессионалам — впоследствии я по рассказам узнал, каким мучением для
дирижера и всего оркестра бывала каждая запись Бернеса. Он записывался, прослушивал записанное, повторял заново, снова прослушивал — и так по многу
раз, пока с кисловатой миной не до конца удовлетворенного человека не
соглашался: ладно, мол, теперь более или менее приемлемо.. Когда мне
рассказали об этом, я вспомнил давний разговор на съемках.
Капризы?
Нет. Требовательность!
* * *
Люди искусства — во всяком случае, подавляющее их большинство —
традиционно далеки от техники. Оно, наверное, и естественно: в условиях
пресловутого «информационного взрыва» человека просто не хватает на то, чтобы интересоваться всем.
Однако и это правило — как всякое уважающее себя правило — знает
исключения.
Одним из таких исключений был Бернес. Его отличал интерес к технике, в
среде так называемой творческой интеллигенции соврешенно необычный.
Интерес подлинный и какой-то до дотошности конкретный.
Впервые я столкнулся с этой стороной его натуры на тех же, уже не раз
упоминавшихся мной съемках фильма «Цель его жизни», где мне довелось, кроме выполнения функций консультанта, довольно много летать для воздушных
съемок самому.
Полеты наши происходили с того же аэродрома, на котором снималась вся
наземная натура фильма. И подобно тому, как активно «болели» за актеров
летчики, механики и прочая аэродромная братия, всегда толкавшаяся вокруг
площадки, на которой «снималось кино», точно так же — как бы поменявшись
местами —
507
заинтересованно следила вся съемочная группа за тем, как собирались в полет, улетали, прилетали обратно В. Комаров, В. Мухин, Н. Нуждин, Г. Тегин, Д.
Пикуленко, Л. Фоменко, автор этих строк и другие летчики — участники съемок
в воздухе. Да и не только следили: исполнитель главной роли в фильме Всеволод
Сафонов, например, так долго ходил вокруг меня с душераздирающе жалобным
видом и приводил в подкрепление своих просьб столь неотразимо убедительные
доводы («Надо же вживаться в образ моего героя!»), что в один прекрасный день
— сердце не камень — я не выдержал и взял его с собой в полет на двухместном
тренировочном истребителе (что дало мне возможность впоследствии во
всеуслышание объяснять отличное исполнение Сафоновым роли летчика
Кострова прежде всего впечатлениями, полученными им в этом нашем
совместном полете).
Так вот, однажды я собирался в воздух на реактивном МиГ-15 — том самом, в кабину которого несколькими днями раньше столь картинно взбирался
отважный летчик Ануфриев. Я устроился поудобнее в пилотском кресле, подогнал привязные ремни и уже принялся — как положено, слева направо — за
осмотр приборов и всего оборудования кабины, когда к самолету подошел
Бернес. Он заглянул внутрь машины и явно хотел что-то спросить, однако на мое:
«Слушаю вас, Марк Наумович», — быстро ответил: «Нет, нет. . Потом».
(Оказалось, он и это понимает: не надо отвлекать готовящегося к полету
летчика посторонними разговорами.)
Летал я, наверное, минут сорок, но, приземлившись и зарулив на стоянку, обнаружил терпеливо ожидавшего меня там Бернеса. И, выключив двигатель, понял, что заключалось в обещанном им «потом»!
Бернес задавал вопросы.
Задавал не выборочно: что это, мол, за прибор или для чего нужна эта ручка?
Он с дотошностью курсанта авиационного училища прочесывал всю кабину, не
пропуская ни единого крохотного тумблера, ни самой малой контрольной
лампочки.
И реакция его на обилие оборудования, окружающего летчика в современном
самолете, была непривычная. Он не задал тривиального вопроса: «Как это вы
успеваете смотреть за всеми этими приборами?» Нет,
508
Бернес заметил другое — наверное, действительно самое поразительное:
— Надо же было все это придумать!
Творческое начало в каждом деле — вот что он видел в первую очередь.
То самое творческое начало, без которого не бывает ни настоящего актера, ни
писателя, ни конструктора, ни летчика. То самое творческое начало, которым так
богато были одарены многие, многие незаурядные люди, встреченные мной в
жизни.
У ТЕТИ НА ИМЕНИНАХ
— Мы с вами определенно где-то встречались, — сказал Андроников. — Не
могу вспомнить, где именно, но помню, было это в домашней, уютной
обстановке. Знаете, что-то типа «у тети на именинах».
С этих слов начался наш разговор. Дело было в один из тех холодных зимних
вечеров, когда особенно тянет к теплу, уюту, общению с друзьями. Самые
трудные годы войны были уже позади. Мы собрались у Татьяны Стрешневой —
жены моего погибшего на войне школьного товарища, журналиста и поэта
Леонида Кацнельсона — в большом сером доме в Глинищевском переулке (ныне
улица Немировича-Данченко), населенном артистами, режиссерами, музыкантами и прочими представителями разного рода изящных искусств.
Строго говоря, хозяйкой дома Татьяна Валерьевна могла именоваться лишь
условно. Квартира, в которую мы пришли, принадлежала не ей, а ее
находившимся в отъезде друзьям.
Зима в тот год выдалась холодная. Впрочем, может быть, она только казалась
такой холодной потому, что топили еще далеко не всюду, и притом более чем
экономно,—городское хозяйство жило отнюдь не по нормам мирного времени. И
многие жители насквозь промерзших московских квартир норовили обогреться у
509
знакомых, которым в этом смысле повезло хоть не намного больше.
Квартира, где мы собрались, была, что называется, авантажная: с высокими
потолками, множеством фотографий на стенах, пухлой мебелью, тяжелыми
оконными портьерами. Но все эти подробности тогда ни на кого особого
впечатления не производили — за прошедшие годы жизнь заставила людей
приблизиться к познанию истинной меры вещей, отойти от которого они еще не
успели. Бог с ней, с обстановкой. Главное — было бы более или менее тепло.
Излагая программу предстоящего вечера, Татьяна начала с упоминания о
ржаном пироге — одном из яств, которыми в то не очень сытое, карточное время
изобретательные московские хозяйки потчевали своих гостей. Означенный пирог
представлял собой ломти нормального черного хлеба, поджаренные на
растительном масле. И я прошу читателя не относиться к этой расшифровке
пренебрежительно: «Скажите, мол, какой деликатес — поджаренный хлеб!» По
тому времени это был пир.
Упомянув, таким образом, об ожидающей нас пище телесной, Татьяна
перешла к пище духовной:
— Приходи. . будут интересные люди. Андроников будет. Ты ведь знаешь
Андроникова?
Еще бы мне не знать Ираклия Андроникова!
В последние предвоенные годы трудно было назвать что-нибудь более
популярное у московской публики, чем его устные рассказы. Сейчас эта
популярность стала традиционной, беспроигрышно надежной, я бы сказал —
классической. Но и молодой Андроников не имел оснований обижаться на