Клинок без ржавчины

Я понял, что мы застряли тут надолго, а для газетчика хуже этого ничего не бывает, тем более, что я ехал за срочным материалом.

Я попрощался с гвардейцами, перелез через забор и оказался в большом саду. Какая-то старая татарка вывела меня на тропу и сказала:

— Видишь черную кошару? Там перейдешь овраг, подымешься в гору и спустишься прямо в Шули.

Тропа скоро привела меня к оврагу, я перебрался на другую сторону по узкому трухлявому бревну и тут увидел румынских солдат… Неторопливо, словно на прогулке, шли они в высокой, по колено, траве, и меня удивило, что автоматы у них болтались за плечами. Если это воздушный десант, то почему они так беспечно разгуливают в наших тылах? И все же, обжегшись на молоке, дуешь на воду — сердце у меня дрогнуло, и я уже хотел было податься назад, к спасительному оврагу, как кто-то окликнул меня по-русски:

— Не бойся, товарищ! Они пленные.

Я остановился и только сейчас заметил позади румын нашего солдата, и, по всему видать, моего земляка-грузина. Он дружески улыбнулся мне, сверкнув крепкими молодыми зубами.

— А почему они у тебя с оружием? — на всякий случай спросил я.

— А что я им, носильщик? Магазины с патронами вот здесь у меня, в сумке. А металлолом пусть сами таскают… Что, неправильно разве?

Голос у него был громкий, полнозвучный, внушающий доверие — люди с таким голосом обычно не скрытничают и предпочитают говорить не шепотом, не намеками, а прямо, без всяких обиняков. И потому я спросил у него:

— Скажи, ради бога, с чего ты взял, что я испугался?

— А кто здесь не боится, — рассмеялся солдат. И я понял, что даже этот откровенный человек большего сейчас не скажет. Может, не захотел меня обидеть, а может… Впрочем, я и до сих пор не знаю, каким образом он догадался, что я порядком оробел там у оврага.

Мы разговорились. «Мамия Джаиани, кутаисец девяносто шестой пробы», — шутя представился он.

Моему новому знакомому было лет двадцать пять — двадцать шесть, кожа на его худощавом лице слегка шелушилась, как у многих разведчиков — степные ветры и ночные холода обожгли и высушили ее, как сушат и обжигают кирпич. Казалось, ударит в нее пуля и со звоном отлетит назад.

До войны Мамия окончил горный техникум, года полтора ходил в горах Сванетии с геологической партией, потом осел в Южной Осетии на свинцовом руднике.

— Ну, а теперь вот перевели на другую работу, в разведчики, — снова рассмеялся он. — Трудно, конечно, да понемногу привыкаю. Вы к нам, в Шули? Тогда прощайте, — сказал он и, перебросив на другое плечо тяжелую сумку с трофейными магазинами, повернулся к своей «свите»:

— Ну, счастливчики, по направлению к кухне шагом марш!

В полдень я нашел батальон Метревели, работы было по горло, люди попались мне преинтереснейшие, но разведчик Мамия Джаиани не выходил у меня из головы. Я все время слышал его открытый голос… Как он деликатно сказал мне тогда у оврага: «А кто тут не боится?»

Ну и глаз у тебя, братец… От тебя душу не спрячешь.

Посмотрел я на него, и мне пришло на ум, может, не очень точное, но все же чем-то привлекательное сравнение — он напоминал мне ствол молодого граба, в котором так удивительно сочетаются большая гибкость и еще большая твердость.

К счастью, мы ненадолго расстались с Джаиани. В конце апреля я сумел выкроить свободный день и попросил у редактора разрешение снова поехать в батальон Метревели, обещая познакомить наших читателей с очень интересным молодым разведчиком.

Редактор разрешил.

В Шули батальона не оказалось. Его, как мне сказали, перевели на отдых и пополнение во второй эшелон. Где теперь его искать? Только военные корреспонденты знают, как нелегко найти на действующем фронте небольшое подразделение, даже если это батальон и даже если им командует такой известный человек, как Метревели. Можно сутками бродить вокруг да около, опросить сотню людей и так и не найти, что ищешь. Но я ни за что не хотел возвращаться домой, не повидав Джаиани, и, потеряв полдня на безуспешные поиски, набрался смелости и обратился к самому командиру корпуса. Тот был немало удивлен: и субординация нарушена, и дело пустяковое… но писателей в нашей армии уважают, и такие невинные нарушения им всегда сходили с рук.

Мне дали машину, и буквально через полчаса я уже пожимал руку Джаиани.

— Обедали? — сразу спросил он.

— Какой там обед! Я пол-Крыма объехал, разыскивая вас.

— Вот и хорошо, что не обедали, — обрадовался Мамия, — я вчера зайца подстрелил и такое чахохбили приготовил, — язык проглотите. Знаете, у здешних зайцев мясо нежнее куриного. Прошу в нашу землянку, прошу.

Зайчатина ни под каким соусом меня не прельщала, Чахохбили я все-таки предпочитал из курицы. Но зная, по корреспондентскому опыту, что за трапезой грузина легче «разговорить», тем более если не ты, а он тебя угощает, я принял приглашение Джаиани.

В землянке Джаиани познакомил меня со своим товарищем, бледнолицым парнем, по фамилии Кашия. Меня поразили его глаза — такой неприкрытой тоски я еще никогда не видел в глазах человека.

Правда, за веселым нашим обедом Мамия все время шутил, чем основательно сдобрил немилую мне зайчатину. Кашия тоже раза два улыбнулся, но, представьте, даже улыбка ничуть не изменила выражения его лица. И тогда я вспомнил глаза нашего старого, измученного работой вола, по кличке Никора. Тоска в глазах Никоры никогда не исчезала потому, что они никогда не отражали никакого движения мысли. Но ведь Кашия человек… А вот, кроме тоски, в его глазах ничего сейчас не увидишь. Ни лучика, ни искринки.

«Что же могло породить такую убийственную тоску?» — подумал я.

Джаиани нагнулся, вытащил из-под топчана флягу, встряхнул ее у самого уха и сказал с сожалением.

— Обидно, что она не бездонная… Всего по глотку на брата осталось. А коньячок отличный, французский.

Мы выпили по глотку и принялись за чахохбили. Где-то ударила пушка. Почти над самой землянкой пролетел снаряд и разорвался неподалеку от нас, у полотна железной дороги.

— Психует немец, никак не угомонится, — сказал Джаиани.

— Откуда он бьет? — удивился я. — Мне казалось, что вы почти в тылу.

— А где же, конечно, в тылу. Можно даже сказать — на курорте. Одно слово — Крым. Только вот этот псих мешает загорать. Не пойму: нарочно его немцы оставили в горах, или у него связь со своими прервалась и он до сих пор не знает, что тут все уже кончилось… Вот и палит, пока снаряды есть.

— Надо бы его найти.

— Найдем. Сейчас некогда — егерей по всему лесу разыскиваем. Не успели убежать, вот и прячутся по норам. Среди них есть такие — живьем не возьмешь. Вчера мы троих товарищей потеряли. Вот вам и крымский курорт, дорогой писатель. А ты чего ложку бросил? Ешь! — вдруг прикрикнул он на своего земляка. Я и сам обратил внимание — лишь только ударила пушка, Кашия медленно положил на стол ложку и весь обратился в слух. И тогда я понял: тоска у него от страха. Только страх, один только страх убивает в глазах человека божью искру.

Кашия вздохнул и тихо сказал:

— Не хочу больше, наелся.

— Знаю я твое «не хочу»! — возразил Джаиани. — Бери свою ложку, пока я не рассердился.

Кашия и не шелохнулся.

— Может, ты хочешь, чтобы я осрамил тебя перед товарищем писателем? — с улыбкой спросил его Джаиани: — Не хочешь? Тогда ешь. И не верти головой! Пойми, наконец, золотко мое, на войне все время стреляют, и если ты будешь при каждом выстреле терять аппетит, голод тебя раньше пули прикончит. Поверь мне — я тебе святое слово говорю. Ты помрешь — тебе все равно будет, а как я потом в Кутаиси перед твоим отцом отчитаюсь. Что я ему скажу? — Мамия развел руками. — Ваш первенец Бичико Кашия погиб на поле брани голодной смертью. Так, что ли?

— А ты уверен, что вернешься в Кутаиси? — грустно усмехнулся Кашия.

— Не знаю — мы на войне… но ты запомни, Бичико: меня только пуля возьмет. А она, дорогой землячок, может найти меня, а может и не найти. Зато тебя непременно болезнь твоя доконает… Если, конечно, я тебя не вылечу.