Треугольник

Мы бы хотели что-то в своем прошлом забыть, что-то переделать, мы бы хотели быть во многом другими — добрей, умней, талантливей, удачливее, наконец. Именно это желание переделать, «пережить» жизнь рождает легенду Хачика, героя Айвазяна («Наша часть реки»), о том, как когда-то, спасаясь от резни, переплыл он Черное море: «вошел в море где-то в Турции, а вышел где-то в России». А потом оказалось, что плавать-то он совсем не умеет. Из Турции выбирался морем, но-как и все. А легенда? Ее Хачик объясняет просто: «Хотелось, чтобы в нашем горе было хоть что-то красивое…»

Раскрывая душу свою перед людьми, герой Айвазяна хочет быть понятым другим, он бежит одиночества, ощущает свою необходимость. Только тогда он уверен в себе, тогда есть «защищенность», тогда есть смысл в жизни. Разобщенность же людей (прежде всего духовная) становится трагедией.

Об этом думают многие герои Айвазяна. Многократность этих размышлений не делает их банальными или привычными. Да и как тут привыкнешь, если иногда цена стремлению высказать себя — одиночество («Шепот»), если не понимают друг друга даже члены одной семьи («Отец семейства»), если диалог между братьями, повторяющийся сто, тысячу, миллион раз (наизусть известны все реплики, все выражения лица, кажется, прокручивают магнитофонную запись — нажимаешь на какую-то кнопку, и диалог оживает), вновь не достигает цели — абсолютного понимания — и вновь обрушивается лавиной страдания и боли («Я — моя мать»)…

Для героев Айвазяна (для его героев) необходимо ощущение внутренней правды. Они уверены: «скрывать свою сущность — боль, радость, порывы, мысли, страхи — значит скрыть себя, убить себя и взамен себя создать другого человека». Но это уже будет другой человек — видимость, иллюзия, маска, — но не ты сам. Но не все ведь готовы, не все способны, да не все и хотят понять, принять и разделить эту любовь и душевную открытость. Кто-то признает необходимость существования таких людей рядом с собой. И даже обосновывает эту необходимость. Хотя бы и вот так — с некоторой долей простодушия и изрядной долей житейского цинизма: «Знаешь, что ты за человек, Вано?.. Ты, Вано, как Христос… Если захочешь — пойдешь по Куре, от Муштаида до Ортачалы по воде дойдешь… Весь Тифлис тебя обожает… — полушутя-полусерьезно говорит кинто Цакуле своему другу. — Когда ты такой, нам можно плутовать… А то все перепутается, и мы уже сами не будем знать, кто из нас сатана, а кто святой… Тебя бог послал для того, чтобы… — остальное Цакуле сказал про себя, с мягкой улыбкой глядя на Вано, — чтобы ты голодал, чтоб у тебя вечно денег не было, чтоб ты наивным был, чтоб чистым и доверчивым был, чтоб всех любил…» («Вано и городовой»). А кто-то не может ни минуты жить рядом с такой искренностью и любовью. И летит над Тифлисом исступленный крик милиционера Володи Джабуа («Тифлис»): «Мне столько любви не надо!» Да что уж там, о какой «настроенности» на судьбу другого можно говорить, как можно понять другого человека, как говорить ему что-то о себе (да не просто «что-то», а самое главное, сокровенное, то, о чем даже захочешь сказать — слов не подберешь), если «человек часто держится на расстоянии даже от самого себя» («Киракос»).

Литература последних лет не однажды и с разных точек зрения пыталась осмыслить эту проблему. Что далеко за примерами ходить — литературы, так сказать, соседние, «родственные», кавказские — азербайджанская и грузинская — все с большей заостренностью и требовательностью ставят ее перед читателем. Преуспевающий архитектор Фуад (повесть Анара «Цейтнот») педантично расписывает по часам и минутам каждый свой день. И среди множества суетных дел, забот, встреч, слов и мыслей забывает ироничное пожелание себе, появляющееся тем не менее на каждом новом листке календаря: «встреча с самим собой!» Так же не способен сохранить цельность своего внутреннего мира в этой засасывающей повседневности и литератор Гига, герой повести Т. Чиладзе «Дворец Посейдона». Рустам Ибрагимбеков в своей повести «Структура момента» доводит эту ситуацию внутренней раздвоенности человека до абсурда; вынужденный однажды солгать, герой его долгие годы сочиняет для родных и знакомых свою жизнь — такую, какой они хотели бы для него. Если у Анара и Т. Чиладзе герои действительно добились многого, нашли (пусть хотя бы только с обывательской точки зрения) свое место в жизни, у героя Ибрагимбекова и это все — миф. Тем большее облегчение испытывает он, сумев перечеркнуть этот миф… «Вневременные», как иногда представляется, или отдаленные от нас временем герои Агаси Айвазяна, оказывается, выясняют для себя те же проблемы, которыми мы живем сегодня…

Вано, Григор, дочь генерала Барсегова Машо, Егор… Сильные они или слабые люди? Трудно ответить однозначно. Они слабы, так как уязвим и раним откровенный и любящий человек. И они страдают и мучаются, но, несмотря на боль и страдания, остаются добры и открыты для людей. Они могут с улыбкой встречать удары судьбы. Но как очень точно было когда-то подмечено — человек шутит скорее в затруднительном положении, попав в беду, чем на вершине счастья и успеха, юмор же — это всегда немножко защита от судьбы. Герои Айвазяна способны много сделать для других, зная, что от них зависит судьба людей, что их жизнь что-то значит для других, необходима им. Они сильны. Вот только счастливы ли они? Почему-то мы видим их — в самые радостные их минуты — через дымку печали, и все звучит и звучит какая-то щемящая нотка — как предчувствие утраты. И выносим мы из чтения этой прозы отнюдь не чувство легкости душевной. Гораздо точнее будет сказать, что чтение это настраивает на самоанализ, самопроверку: способен ли ты на эту высокую человеческую духовность, доброту, гуманность, на то, чтобы поступиться своими интересами во имя интересов другого, способен ли ты на такое счастье?..

И все же испытывает их писатель — горем. Почему? Может быть, в этом — чисто человеческая позиция писателя, который считает, что нельзя лишь «испытывать» человека счастьем? Да и потом, ведь давно известно, что все счастливые похожи — повторения же губительны для литературы. Но это все не более как догадки. Как бы там ни было, предназначенное им автором и судьбой испытание герои Айвазяна, как правило, выдерживают, и мы сохраняем к ним свою симпатию.

Айвазян «мучительно счастлив» своими героями. Но писатель не идеализирует их. Он требователен к людям, чьи судьбы создает, и не прощает им ни фальши, ни низкой лжи. Как светла легенда Хачика! В основе ее ложь, но та, что зовется «возвышающий обман» и делает людей сильнее, благороднее. Смысл речей дядюшки Алексана («Подушка Алексана») можно, пожалуй, кратко определить так: и мы страдали. Чем больше стремится он уверить в этом, рассказывая об испытаниях на пути их — беженцев из Карса, — тем отчетливей наше убеждение: здесь не просто слова, не просто желание привнести в этот сегодняшний быт частичку прежней счастливой жизни, хотя бы материальное — подушка, — но свидетельство ее. Этот человек спекулирует на самом горьком и святом в истории своего народа, и писатель беспощаден к нему. «Приговора» нет, нет назидательности. Есть сарказм, притом — убийственный.

Не идеализирует писатель и любовь и доброту своих героев. Добры его Григор и хозяин кабачка «Симпатия», пожалевшие Соню. Но их поспешная доброта оборачивается несчастьем и для нее, и для Григора. Добры и дорожат друг другом Мкртычи. Но их лучшие чувства едва не перечеркивают судьбу Мко и Любы (не такой представлялась им невеста товарища)…

Добр и неизменен в своих мыслях и заботах о семье Мисак (повесть «Отец семейства»). Но несчастлив сам он, страдают его жена и сын… Казалось бы, писателя больше всего в этой истории интересует повседневное течение жизни семьи Мисака — так подробно всматривается он в эти обыденные хлопоты, так скрупулезно описывает самые маленькие, незначительные семейные события. Но это первое впечатление обманчиво. Как и всегда, Айвазяна прежде всего интересует внутренняя жизнь его героев. И повесть эта — о поисках себя, поисках человека в человеке, о «нравственной обеспеченности» личности.