Треугольник

Наивные и лукавые, простодушные и себе на уме, праведные и грешные его герои. Судьбе одних посвящены повести и рассказы, о других сказано всего несколько слов. Но каждый из них, по Айвазяну (это одна из излюбленных мыслей писателя), — часть человечества, людского сообщества, основанного на доброте, справедливости и любви. Именно высокие человеческие чувства — то всеобщее, что объединяет людей. Не корысть, ненависть, эгоизм, индивидуализм, разъединяющие людей, а именно высокие человеческие чувства.

А масштабы этих сообществ различны… Это может быть связь с небольшим кругом людей (в повести «Треугольник» — кузница, пятеро работающих в ней кузнецов Мкртычей). И это может быть родство со всем человечеством. Когда слова одного человека должны вобрать в себя «крик новорожденного, заветы предков, мудрость сострадания, муки ошибок, вечное стремление устроить свое будущее и упорядочить прошлое». Когда человек, собираясь убить другого, глядя в его лицо, замечает сходство с собой, понимает, что убивает тем самым самого себя… Айвазяну связь эта представляется настолько тесной, что все люди предстают в его книгах как бы единым существом. Каждый человек, считает писатель, несет в себе нечто общее и, значит, вмещает в себя многих. Как вобрал, например, в себя тифлисский художник Григор (тот самый, что нарисовал на стенах кабачка «Симпатия» Шекспира, Коперника, Раффи, царицу Тамар и Пушкина) многих своих земляков, и разговаривал с другим так, как будто сам с собой разговаривал, раскрывался перед другим, чтобы тот вобрал его в свою душу, узнавал сущность другого, чтобы обосновался этот другой человек в нем, в Григоре…

Неизвестное познается через известное — и мир прозы Айвазяна критики сравнивают с карнавалом, ярмаркой, цирковым представлением (непременно — грубоватые и печально-возвышенные шутки рыжего и белого клоунов, непременно — сопровождаемые традиционным «оп-ля!» и лукавой правдивостью на лице «коронные номера» фокусника), находят в его книгах отзвуки раблезианства, усматривают даже некоторое сходство его героев с персонажами «великого булгаковского бала Воланда»…

Думая о героях Айвазяна, всегда почему-то вспоминаешь картины Пиросмани, с их наивностью и вместе глубинной философской обобщенностью, и Маленького принца Экзюпери, за детским простодушием которого — счастливое прозрение, равноценное опыту и знанию зрелого ума: «Зорко одно лишь сердце. Самого главного глазами не увидишь». И еще вспоминаешь театр. Этому, кстати, есть и вполне объективное объяснение: проза Айвазяна необычайно сценична. Правда, воспользовался этим не театр, а кинематограф. Знакомство широкого читателя с Айвазяном состоялось не по переводам книг, а через снятые по его сценариям прекрасные фильмы, один из которых — «Треугольник» — был удостоен Государственной премии Армении. Но вспоминается именно театр — «Кавказский меловой круг» Брехта. В сюжет старинной восточной легенды вплетается сюжет реальный, национальные мотивы освещаются светом философского и поэтического обобщения, к этому добавляется еще чуть-чуть духа современности, взгляда на мир из наших уже дней, — и все это создает ощущение одновременно трагичности и праздничности человеческого существования, столь напряженно звучащее в прозе Айвазяна.

Не могу с уверенностью утверждать, но все-таки скажу — пусть это прозвучит как предположение: влияние Брехта с его принципом очуждения не обошло творчества армянского писателя. Айвазян не отрывает вовсе своих героев от реальной жизни, но или сгущает, уплотняет, перенасыщает эту реальность, так что она кажется уже немного нереальной, или совершенно спокойно и сознательно вводит элемент «чудесного», если он необходим для оптимального раскрытия внутреннего мира героя.

В этом одновременно и сила и слабость писателя. К сожалению, иногда (так бывает у Айвазяна нечасто, но все же бывает, поэтому стоит сказать об этом) «чудесное», выдумка, мысль становятся самодовлеющими, слова, рассуждения авторские (пусть по поводу проблем вечных, непреходящих) подменяют «материал», изображение жизни, — накал мысли оборачивается вневременным морализаторством.

Но примем на минуту правила игры Айвазяна — предположим невозможное. Предположим, что айвазяновский Григор каким-то чудесным образом оказался на сцене во время того самого спектакля (кстати, как мне кажется, это не было бы насилием ни над пьесой, ни над героем). Так вот, если бы это произошло, то зонтом Григора могли бы стать такие строки:

Написано это прекрасным литовским поэтом Юстинасом Марцинкявичюсом, но если бы мог Григор сочинять стихи, то сказал бы, наверное, именно так.

Мысль, до которой неискушенный в «теории» жизни герой Айвазяна дошел путем, так сказать, эмпирическим, сформулировал Бачана Рамишвили из романа Нодара Думбадзе. Сформулировал как «закон вечности». Он гласит: «Душа человека во сто крат тяжелее его тела… Она настолько тяжела, что один человек не в силах нести ее… потому мы, люди, пока живы, должны стараться помочь друг другу, стараться обессмертить души друг друга: вы — мою, я — другого, другой — третьего, и так далее до бесконечности»… Не существование личности для самой себя, в самой себе, некоей «замкнутой» личности — стремление стать личностью для людей — в нем видят высший смысл жизни, свое счастье многие герои Айвазяна…

Любил людей Григор. Как не любить — хорошие были люди: «веселились, кутили, тузили друг друга, грустили, порой плакали, песни горланили…» И Григор делился с ними своими радостями и сомнениями, страстями и мечтами, говорил о своих грехах и слабостях — искренним и откровенным был Григор. Откровенность его распространялась по всему Тифлису — он расписывал вывески, витрины, фасады, двери кабачков и парикмахерских, духанов, больниц и мелких лавчонок торгашей… И когда полюбил Григор Соню, любовь его тоже стала достоянием города. Тифлис еще больше посветлел от его вывесок, он тоже был влюблен. Влюбленный город?.. Но выносит-то Григор свою любовь на холодные улицы, под холодный сквозной ветер… И платит ему город отнюдь не добром. Непониманием.

Признание пришло — люди одержимо искали старые его рисунки в надежде обрести откровенность. Но это было запоздалое понимание — постскриптум к поломанной судьбе Григора… И оказалось, утрата невосполнима и невероятно, неопределимо велика ценность, значимость жизни одного этого человека для «людского сообщества», зовущегося Тифлис. Оказалось, «откровенность одного слабого человека, честность одного бедного человека могли полонить большой и богатый, страстный и горячий, сытый и коварный, щедрый, красивый и жестокий город…» Григору это удалось. Его удивительный дар тому «виной». Но ведь не все мы так талантливы, да не все и способны достойно и до конца реализовать то, что заложила в нас природа и воспитало общество. Это не легко. (Как точна лаконичная формула Паруйра Севака: «и нам самим бежать за собой, и нам самим себя не догнать, и нам самим себя не достичь…») А ведь от этого зависит и то, как выглядит человек в собственных глазах, и то, как воспринимают его другие. Не все удается, и не всегда хватает мужества признаться, что виноваты в этом не тесные рамки судьбы, зажимающие, не позволяющие раскрыться, не дающие столь долгожданной возможности показать себя, а прежде всего мы сами.