Треугольник

То, что сказал Кум Вардан, как-то сразу уложилось в моей голове. Показалось мне, что я даже глубже осмыслил его слова.

— Это химия, — продемонстрировал я свою ученость.

— Метафизика, — покосился на меня Ч. Ц. Палтопетросян.

— И с народами то же самое: добрый народ всегда добро пожнет.

— Мы-то кому причинили зло? — заволновалась мать. — Зачем же нас обижают?

— Они не нас обижают… Они себя обижают… Жалко их…

— Кого это? — удивилась мать.

— Обидчиков наших.

— Жалко? — опять удивилась мать. — Значит, мы будем их жалеть, а они нас — обижать?

— Они себя обижают… Это самоубийство, — сказал Кум Вардан.

— Киракоса, что ли, убивают? — полувопросительно сказал я.

Так, грустя и пошучивая, подтрунивая друг над другом, пришли мы кое в чем к единому мнению. Одним словом, в тот новогодний вечер у нас в доме родился Кира кос.

И в каждом из нас заговорил Киракос. Для начала мы пожалели Чингисхана, который бессознательно вредил сам себе, потом повздыхали об Ага Махмед хане, он ведь тоже насолил себе немало, и сколько еще ему, бедняге, придется страдать! Жалели, всех жалели…

Мы возгордились, что всегда были жертвами, всегда страдали, были беженцами, проливали слезы…

Ч. Ц. Палтопетросян постучал по своей деревянной ноге:

— Мно-ого еще помучается тот, кто загубил мою ногу… Она вырвана из тела Киракоса.

— А пятнадцатый год!.. Как же должны терзаться эти глупцы, что ранили тело Киракоса, — чуть не заплакал Кум Вардан. — Ведь когда человек вредит своему ближнему, тогда болит тело Киракоса. Что ни говори, страдает только Киракос.

Потом все принялись припоминать тех, кто причинил нам различные мелкие горести, сожалеть о них и скорбеть…

Через год не стало Кума Вардана, не стало и доктора Ч. Ц. Палтопетросяна.

— Нас осталось только двое, — говорит мать в новогодний вечер. (Матери семьдесят лет. Садясь в трамвай, она сначала просовывает в дверь свою сумку и, ухватившись руками за ступени, становится на них коленями, потом поднимается и входит.)

— Почему двое? — говорю я.

— А сколько же?

— Ты, я и… Киракос, — говорю я с улыбкой.

Ведь нельзя же говорить очень серьезно о действительно серьезных вещах. Это может показаться просто смешным. Я готов уже загрустить, что нас мало осталось, что со мной Киракос, который терзает мне душу своей умной, страдальческой улыбкой.

Я смотрю в лицо матери. Оно доброе и немного смешное оттого, что на носу у нее две пары очков. Она разглядывает фотографию человека с маленькими острыми усиками.

— Отец? — спрашиваю.

Мать испуганно оборачивается, словно ее поймали на месте преступления, съеживается, моргает глазами.

— Жалеешь его за то, что бросил нас? — спрашиваю.

Она кивает головой.

— Боишься, что он получит по заслугам? — продолжаю я.

Мы с матерью припоминаем по одному всех, кто когда-либо причинял нам зло, и жалеем их.

Идет снег. Между нашим и родильным домом густыми клубами проплывает туман. Окна напротив слабо светятся. Слышится крик роженицы. Чуть погодя — другой, еще один, и до полуночи мы с матерью считаем:

— Двадцать шесть…

— Двадцать семь…

«Я размножаюсь, — говорит Киракос. — Теперь труднее будет и легче».

— Пусть будет нас много, пусть нас будет много, — сонно бормочет мать и придвигает ко мне стул, чтобы всегда видеть перед собой человека.

Смерть Бернарда Шоу

Был в окрестностях Айот Сент-Лоренса пруд, больше похожий на болото, куда часто приходили детишки — купаться, играть, собирать растения и ягоды — в общем, им нетрудно было найти для себя приятное занятие. И вы, Джордж Бернард Шоу, английский писатель, мастер иронии и парадоксов, тоже иной раз забредали сюда, прогуливались среди цветов и любимой тропинкой шли к пруду. Этот кусочек воды был окружен рамкой из цветов, травы и причудливых растений. Мягкая, нежная, зеленовато-сиреневая гладь переливалась ярко-красными и синими тонами, которые вдруг как бы менялись местами… В вихре красок иногда мелькали маленькие белые цветы, они белоснежно вздыхали и исчезали, оставляя после себя меланхоличную, как дым, неопределенность… Кромка болота золотилась, и само оно превращалось тогда в зеленое зеркало, потом вдруг окрашивалось золотым, и берега напоминали тогда букет кричаще ядовитых, взаимоисключающих красок.

Здесь водилось много мелкой и крупной рыбы, а на дне вились растения. Их нельзя было отличить от рыб, и трудно было понять по их движениям, кто чего хочет, кто куда устремляется. Один стебель влево тянулся, другой вверх, третий распластался — плавает по поверхности. Однако подлинным украшением пруда были лягушки. Красивые, как русалки, гармонично и пропорционально сложенные, как растения, рыбы и люди, они обладали своими красками и грацией и были созданы столь же мудро и разумно, как и все в природе. Вы, сэр, частенько сиживали на берегу и смотрели на них — больших и маленьких, зеленых и сероватых… Вы заметили, что у лягушек не только неповторимая внешность, но и разные характеры — одна была веселой и озорной, другая меланхоличной, третья быстрой, четвертая — медлительной и хладнокровной… И каждая из них особенная, как и люди или, к примеру, телята, которые попадались вам на пастбищах Айот Сент-Лоренса.

Однажды, сэр, вы заметили, что мальчишки у пруда заняты странным делом. С сачками в руках они прыгали в воду, вылавливали заодно с рыбой уже взрослеющих головастиков и, вытащив на берег добычу, выбирали рыбу, а головастиков бросали на землю, и те беспомощно барахтались — им не хватало воздуха, и двигаться они не могли, потому что их ноги были еще слабы, неразвиты…

— Зачем же так? — спросили вы. — Разве не жалко? — И вы поднимали с земли головастиков и по одному бросали обратно в воду.

— Это же лягушки, кому они нужны! — сказал рыжий мальчишка. — Мы рыбу ловим. Здесь очень маленькие рыбки, и их можно дорого продать.

Вы взяли в руку лягушонка и сказали:

— Видите его? Это Чарли…

Ребята засмеялись.

— Посмотрите-ка внимательнее, — сказали вы. — У него особенная окраска и ноги длинные, совсем как у тебя. Должно быть, он хороший пловец. А у этого лапки короткие, этот никогда не станет чемпионом по плаванию в стиле брасс.

Мальчишки опять засмеялись.

— Знаете ли вы что-нибудь о каждом из них? — с улыбкой спросили вы.

Ребята переглянулись.

— Ведь у каждого такого лягушонка свое имя, свои привычки, свои болезни…

Мальчишки слушали вас, слушали и тоже принялись собирать головастиков и по одному бросать их в воду.

Возвращаясь домой, вы заметили двух телят, которые, подняв головы, провожали вас взглядом. Один был белый, с красными пятнами, другой черный с белым. У белого теленка глаза были миндалевидные, как у мисс Черрингтон, когда она читает свой монолог. Вы восхитились выражением этих глаз. Они были умны тем природным мудрым умом, который так божествен и столь гармоничен… Телята смотрели на вас спокойно, мирно, без задних мыслей, без вражды, словно это не ваши предки (да и вы, извиняюсь, до двадцати пяти лет) лакомились их матерями и отцами, дедами и бабками. И даже когда вы приблизились, телята не убежали, потому что у них нет свойственного людям подсознания (кроме того, им непонятны столь любимые вами парадоксы), опыт поколений не испортил их, они такие, какими сотворил их бог, и такими пребудут вовеки. Они не шарахнулись от вас даже тогда, когда вы, сэр, погладили их по макушкам! У одного волосы были рыжеватые, спутанные, как у хиппи (жаль, вам не довелось увидеть хиппи!), у другого же — черные, прямые и жесткие. Что-то встрепенулось у вас в груди, вам захотелось расцеловать телят. Повинуясь неясному побуждению, вы чмокнули светленького в лоб. И мгновенно в вашей памяти вспыхнуло воспоминание о жареных мозгах, которые вы ели в двенадцатилетнем возрасте в гостях у мисс Пауэр. Но вы подавили предательскую вспышку подсознания, еще раз поцеловали чистый лоб теленка и подумали: «Они не знают, что осуждены, что не доживут до старости и будут поданы на стол в виде лангета или ромштекса». Гримаса отвращения исказила ваше лицо. «Боже милосердный, до чего безумны люди, как они могут убивать себе подобных, да еще и поедать их! Ведь эти несчастные все чувствуют, ведь они любят, они частица природы, этого неба, друг друга, нас! Людоеды! Ведь телята полны восторга — даже когда видят человека…». От этих мыслей вы похолодели. И после того как вы ушли, телята долго смотрели вам вслед (так провожали вас взглядом Джаннет и Генри, когда вы десятилетним мальчишкой уезжали на летние каникулы). На миг вам показалось, что и они тоже станут махать платочками. И хотя вам было сейчас спокойнее, ибо вы знали, что у телят не может возникнуть парадоксальных мыслей, все же глаза у вас увлажнились. В последнее время с вами это часто случалось. Вы смахнули мизинцем слезу, оглянулись, не заметил ли кто ее — вдруг вас заподозрят в сентиментальности, а это не к лицу вам, веселому, озорному, остроумному Шоу.