Треугольник

Увидев отряд Юнуса, хозяин осла заметался, кинулся бежать, оставив осла посреди дороги. Но опомнился и с покорным и виноватым выражением лица вернулся…

Бабишад увидел высунувшуюся из-под простыни женскую ногу.

— Покажи лицо! — свирепо крикнул он.

— Лицо так себе, неважное лицо, — затараторил крестьянин, глотая слюну.

Мустафа концом кинжала поддел простыню — на осле сидела молодая женщина с довольно красивым лицом. Но беременная! До смешного беззащитно и жалобно смотрела она на свой огромный живот.

Мустафа оглянулся на крестьянина и сплюнул:

— Свинья!

— Да, да, — сокрушенно закивал муж.

— Сглазил нас кто-то, — простонал Бабишад.

— Свинья! — снова крикнул Мустафа. — Какой товар загубил, — и выхватил пистолет из-за пояса.

— Стой! — крикнул Мартирос. — Посмотри получше, вглядись в лицо как следует!..

Мустафа от неожиданности вздрогнул, недоверчиво посмотрел на крестьянина… и свершилось чудо. Лицо крестьянина стало на глазах меняться — перед Мустафой было его собственное лицо, можно было подумать — он в зеркале себя видит.

Мустафа судорожно глотнул воздуха и пришел в ужас от этого нового наваждения.

Медленно двигались лошади, и всадники на них от чего-то отдыхали, отходили, но от чего именно — они и сами толком этого не знали.

Мартирос вполголоса беседовал с девушкой.

Хара-Хира уже привык к тому, что Мартирос разговаривал с девушкой. Он, Хара-Хира, хотел бы, чтобы девушка обращалась с ним так же доверчиво и дружелюбно, как с Мартиросом. Да, но это невозможно. Нельзя запугивать человека, держать его в страхе и ждать от него теплоты и доверия.

Возле Юнуса, как тень, вырос Алама.

— Дай я его… Целую неделю без дела болтаемся… — Алама кивнул в сторону Мартироса. — Всех с толку сбил… Не видишь, во что превратились ребята… Не пристало мужчинам так распускаться… Дай ты мне его…

Юнус посмотрел на Аламу в сомнении.

— Помнишь ту девушку, худенькую такую, ту, что Иль-Халили у нас купил?..

Алама смотрел на Юнуса оторопело.

— Помнишь? — повторил Юнус.

— Ну?..

— Рот у нее точь-в-точь такой же, как у меня, был…

Алама смотрел на Юнуса, и на его лице можно было прочитать: «Пропали мы… если уж ты свихнулся…»

Алама стегнул коня, но тут же натянул поводья, потому что лицо Юнуса сделалось вдруг собранным и решительным и рассеянное выражение сменилось жестким и хищным. Юнус снова был прежним Юнусом — на горизонте показалось селение.

— Чует мое сердце, здесь мы как следует поживимся, — сказал Юнус весело. Он обернулся, окинул взглядом отряд и, заметив Мартироса с изможденной бледной девушкой на коленях, придержал коня.

— Как называется это село? — бросил он через плечо Аламе.

Что-то оборвалось внутри Аламы.

— А кто его знает, — буркнул он.

— Дед твой из этих краев, кажется… — сказал Юнус.

Алама чуть не плакал от разочарования.

— Вроде бы и отец твой из этих краев, — не унимался Юнус.

— Не было у меня никакого отца, не было! — Алама замотал огненно-рыжей головой. — И матери не было! Никогда не было!.. — И сорвался с места и ускакал было прочь, но, увидев, что никто за ним не следует, понурившись, повернул коня обратно и через минуту снова стоял рядом с притихшим отрядом.

Все озадаченно смотрели на Мартироса.

Село это они обошли стороной.

Куда они сейчас направлялись? Никто не знал. И у Юнуса никто не решался спросить. Смятение царило в их душах.

К вечеру они выехали на зеленый луг, трава здесь была до того высокая, что ею можно было укрыться, как одеялом.

Они разожгли костер и улеглись тут же.

Девушка была очень слаба и почти все время дремала. Мартирос знал, что сон ей сейчас на пользу.

В полночь, когда все уже спали, Алама подполз к Юнусу.

— Прикончить их надо, слышишь… — зашептал он.

— Кого? — Юнус прикинулся непонимающим.

— Кого же еще?.. Больную девку и попа-болтуна… На что они нам? Пусти, я их это самое, а?.. — И Алама вытащил из-за пазухи свой любимый маленький нож.

Юнус долгое время молчал, и Алама уже начал беспокоиться. Но тут Юнус повернул к Аламе лицо и подмигнул ему — «действуй».

Алама с ножом в руках, крадучись, пошел к Мартиросу…

3

Утреннее солнце было до того красное, и красный его цвет был до того насыщенный, что казалось — солнце с трудом отрывается, отяжелевшее, от горизонта. И, чтобы хоть немного сбросить с себя это бремя цвета, оно щедро струило красный свет на поля, на холмы, на густой зеленый покров. Зелень же, в свой черед, была до того интенсивной, победной и яркой, что ни за что не хотела принимать чужую, навязываемую окраску. И поэтому все пребывало в некоем темном смешанном колорите, который местами достигал мягкого черного оттенка.

В эту зеленовато-красную чернь внезапно ворвался как вздох светло-синий цвет — впереди четкой чертой обозначилось море…

Это борение красок происходило, в малой степени, разумеется, и на лице Мартироса. Мартирос открыл один глаз, посмотрел на красное небо и подумал: «Почему нет шума и всю ночь было тихо, почему? И Анны не слыхать…»

Мартирос посмотрел кругом. Никого не было. Он встал, пошел налево, вправо пошел — ни души. Пошел туда, где девушка — Анна — спала, и там пусто было. Вначале он испугался, но, поразмыслив, успокоился.

Что за утро было, что за утро, воздух чистый, звенящий, утренние голоса до того натуральные и дивные. И Мартирос решил не торопиться с выводами. Пусть мысли сами придут в порядок, там видно будет, что к чему. В конце концов произошло не худшее. Юнус ушел, оставив его на свободе, девушку они взяли с собой, и, значит, она жива… Что ему еще надо?.. Но какое-то недовольство все же не покидало его. Какое-то двойственное чувство не давало ему покоя, мешало, и даже самые убедительные доводы не могли одолеть это чувство. Но ведь он свободен… свобода… свобода — бог, свобода — правда… Свобода — все. И он свободен, он может дать передышку совести, может не предавать, может любить людей и не бояться смерти…

Где-то поблизости послышалось лошадиное ржание. Первым желанием Мартироса было убежать, но он остался стоять на месте. Потом осторожно раздвинул ветки и увидел свою лошадь, привязанную к дереву. И внутри Мартироса словно разожгли костер, и искры от этого костра поднялись по его жилочкам, кровеносным сосудам, венам, переполнили сердце, клеточки мозга… И все внутри его согрелось, заклокотало, обрадовалось… Они оставили Мартиросу лошадь, хурджин с едой и на седле разрисованный нож Аламы… Почему одно-единственное доброе человеческое движение могло сделать его счастливым? И почему это ему всегда нужно, чтобы человек хорошим был?.. Так или иначе — все кругом ожило, засверкало сразу… Он шагнул вперед, потом вспомнил про лошадь, подошел к ней, они поглядели друг на друга. Все было понятно. Мартирос погладил морду лошади, взял за уздечку и пошел…

Впереди показалось море. Мартирос остановился и смешал свое дыхание с этим большим морским дыханием, ему показалось, море улыбается ему и дышит своими синими легкими, дышит вовсю, доказывая свою живительную силу и мощь…

Справа простиралась зеленая покатая равнина, до того гладкая, что, казалось, далекие деревья сейчас соскользнут в море или будут кататься на салазках на этом зеленом снегу.

На этой зеленой равнине стоял табун лошадей. Поворотив морды к морю, они стояли плотной кучей. И все смотрели на море.

Мартирос отвел лошадь поближе к табуну и отпустил ее… Лошадь увидела табун и помчалась, смешалась с лошадьми…

Мартирос побежал к воде, вошел в нее. Он брызгался, купался и был счастлив.

От купания ему захотелось есть, он достал из хурджина хлеб, мясо, вино, поел, закинул хурджин за спину и опять пошел вдоль берега.

Солнце уже стояло в зените, и природа утратила тот утренний восторг, праздничность. Все стало будничней, спокойней и безразличней. И море словно позабыло о Мартиросе. И тогда Мартирос подумал, что напрасно он отпустил лошадь, сколько же он может так идти пешком. «Рассудок, конечно, великое дело, но без воодушевления, без чувств рассудок не может существовать, один разум бесплоден и даже низменен, одно чувство безумно…» — рассуждал Мартирос.