Страница 96 из 115
Им встретились знакомые. Одна из них была родительница ученика Маки.
Солнце стояло в зените, и жар его падал почти отвесно. Элико беспокоилась — как бы ребеночка не пригрело, — порывалась бежать домой, но тут же проявляла еще больше беспокойства о судьбе Мери. Ах, она, бессовестная, уехала и так ни разу и не объявилась. Что за брат у тебя такой: совсем вскружил ей голову, всех и все на свете перезабыла… Если хочешь знать правду, так мы, подруги Мери, все-таки в обиде на него…
«От людей ничего не скроешь», — подумала Мака.
— Мери должна беречь твою дружбу, — продолжала Элико, — да я уверена, что так оно и будет: никто не знает ее лучше, чем я.
«А меня вообще никто не знает. Мне теперь неприятно, когда обо мне говорят хорошо или смотрят на меня с любовью…»
— Мака, — Элико дотронулась до груди. — Побаливает, наверное, маленький проголодался, побегу…
Мака кивнула и грустно улыбнулась ей.
— Да, да, Элико, беги. Все-таки ребенок это все…
— Не знаю… — Элико покачала головой. — Но то, что это что-то совсем особенное… Не знаю… Будь здорова, Мака!
— До свидания.
— И не грусти.
Элико быстро перебежала на другую сторону улицы.
— Передай Мери привет! Скажи, что я очень соскучилась по ней.
Мака кивнула, а сама подумала: «Может быть, ты увидишь ее раньше, чем я».
Она пошла дальше и тут же почувствовала, что идет, опустив голову. «Не я одна, даже посторонние замечают… Вон и Элико сказала: «не грусти…»
Элико скрылась из виду, и Мака так близко услышала звук мотора, словно сидела в машине.
«Тхавадзе?!»
Она хотела оглянуться, но не оглядываясь знала, кто это, и даже не пыталась обмануть себя, только подумала: «Что же делать?.. Неужели не отвяжется, репей?»
Машина неторопливо проехала мимо нее и остановилась в десяти шагах.
«Боже мой, здесь же все меня знают! — Она огляделась. — Никого не видать. Следит за мной от самой школы и улучил минуту. О чем с ним говорить здесь, что доказывать? А если пройти, не обратив внимания, он опять обгонит и ни за что не отстанет… Лучше сесть к нему и сказать, чтобы он не смел сюда приезжать — пусть ездит, куда хочет, куда его душе угодно, но не сюда. Как это я не сообразила передать через Нуцу, чтобы он забыл все и не только никогда в жизни не приезжал сюда, но даже не смел смотреть в мою сторону! Почему я не подумала, что стоит ему встать на ноги, как он сразу же объявится? Но я же не говорила с ним об этом. Вот сейчас сяду, выеду из городка, остановлю его где-нибудь в безлюдном месте и скажу, что если он появится еще раз, я наложу на себя руки. А он должен знать, что мое слово — слово…»
Дверца машины открылась, и послышался голос:
— Мака! На минуту, Мака!
По ту сторону улицы показалась бегущая Элико.
Мака толкнула дверцу машины и поспешила ей навстречу.
— Что случилось? С ребенком что-нибудь?
— Нет, Мака, мы перепутали сумки.
— Сумки?!
Мака держала в руках зеленую сумку Элико.
— Когда? Я не заметила.
— При выходе из учительской. Я ее положила на подоконник возле твоей.
— Ну и была бы у меня до завтра.
— Да, но завтра ты не работаешь, а вдруг мне придется куда-нибудь идти. Ты, кажется, садилась в машину? Спешишь, а я тебя задерживаю…
— Нет, это приятель моего брата… На свадьбе познакомились…
— Пусть передаст им привет от меня.
Элико побежала назад, оглядываясь и рукой показывая: что же стоишь, машина ждет.
Мака повернулась к машине.
«Ни тени сомнения!.. Ни за что не подумает, что меня может ждать кто-то «такой», — и отвращение к себе, испытанное раз, вернулось снова. — Скажу Тхавадзе, чтобы он ездил каждый день, кидал в свою машину и таскал по городу, чтобы все знали — я бесчестная, и пусть не обманываются и не будут со мною почтительны, пусть никто не любит меня».
Светло-коричневая «Победа» пересекла улицу так стремительно, что с автобусной остановки невозможно было разглядеть сидящих в машине. Затем она свернула туда, где строилось два новых жилых дома и не было никого, кроме рабочих. Оттуда налево, мимо ряда новеньких финских домов, объехала городок вокруг и, когда он остался позади, опять выскочила на шоссе и на большой скорости помчалась вверх вдоль извилистой реки.
«Я опаздываю домой. Он не может остановить машину посреди дороги. Если здесь где-нибудь есть поворот и спуск к реке, пусть свернет, чтобы я могла сказать ему несколько слов; не могу я говорить вот так, на ходу, вернее, сказать могу, но не смогу убедить… Он должен послушаться меня, должен сделать, как я скажу, вот и все. Вот и все!»
Машина мчалась мимо белых бетонных столбиков вдоль кромки дороги. По ту сторону столбиков, внизу виднелась зеленая река. За рекой в густой зелени рдели черепичные крыши, местами кучно, местами по две, по три.
«Там всюду семьи, и они живут честно, без обмана. Туда, наверное, и машине-то не подняться, а на арбе женщину не умыкнешь. Лучше б мы с Гено остались в деревне, взяли бы участок рядом с его братом и работали бы в школе…»
Машина мчалась вдоль ряда белых столбиков, и слышался липкий звук размякшего от жары асфальта. Местами, где асфальт был посыпан толченой галькой, мелкие камешки пощелкивали по низу машины.
Тхавадзе ни разу не оглянулся. Он был настолько счастлив, что боялся оглянуться назад. Дождался, обогнал, остановил машину, Мака не постеснялась знакомой, села к нему, и они поехали по заранее продуманной дороге, — вот он мчится и везет Маку.
Нет, это не могло произойти так просто! Невозможно поверить, но, видимо, случается в человеческой жизни — самое страстное желание сбывается, и тогда ты долго удивляешься, мотаешь головой и недоверчиво твердишь: «Это все неправда… это неправда! Я не могу поверить…»
Тхавадзе знал, что он должен ехать медленно, но медленно не получалось. Сейчас он не мог ошибиться, хотя каждую секунду ждал чего-то: что заклинит руль, сорвется колесо с оси или с придорожной скалы свалится валун… Столького нужно опасаться, когда так хочется жить.
Мака ясно сознавала — сидящий перед ней человек настолько счастлив, что не хочет даже оглянуться; боится, как бы я не исчезла, — и она ужасно завидовала ему. Во всем, даже в поворотах руля, чувствовалась настоящая радость. Рука его лежала на желтоватой пластмассовой баранке так, словно он ласкал ее, сжимал бережно, почти нежно и улыбался встречным машинам, красноватым глинистым склонам разрезанной горы по обе стороны новой дороги, белым столбикам вдоль обочин. Этой улыбки Мака не видела. Он улыбался, и его мучило, что кто-то тащится пешком по такой жаре. Мака завидовала ему. Мака потеряла то, чем обладал сейчас Тхавадзе. Этот человек был сейчас сильнее всех, он мог отнять Маку у мужа и сына.
«Неужели на таком расстоянии негде свернуть в сторонку? У него есть место, куда он мечтал привезти меня когда-нибудь, и теперь везет туда; так нет, я не поеду, куда ему хочется! Неужели он всего должен добиться? Не знаю, сколько я еще могу… Я чувствую, что этот человек отнимет у меня все, и ненавижу. Ненависть единственное, чем я защищаюсь от него».
Они промчались мимо затянутой травой неширокой дорожки, сбегающей в сторону от шоссе, к реке.
— Остановите! — проговорила Мака. Она еще не собралась сказать то, для чего поехала, но она не могла так бессловесно, так покорно следовать за ним, куда он пожелает.
Машина остановилась. Тхавадзе положил руку на спинку сиденья и обернулся. В его глазах Мака увидела тревогу, которая притушила неистовую страсть.
«Этот человек и сегодня покорит меня. И сегодня… и всегда… Я потому и ненавидела его, что он мог водить меня по своей воле. Моя душа не мирилась с этим, и я ненавидела. Я и сейчас ненавижу его так же, как в ту ночь… Мне и сегодня покориться ему…»
— Поезжай, только не оглядывайся, — сказала Мака.
Вечерело. По накатанному шоссе резво катилась светло-коричневая машина. Она легко обгоняла попутные и как-то весело приближалась к городку. Встречным настойчиво давались знаки укоротить свет, и даже самые отчаянные из них переключали дальний, а сближаясь, «Победа» сама ярко вспыхивала фарами и прибавляла скорость. Мака должна была верить, что узнать ее никто не мог. Но Мака не думала об этом. Она вообще ни о чем не думала. Она как-то обмякла. Она устала от этого человека. Единственное, что смутно маячило у нее в голове, это было: пусть подвезет меня к самому дому, пусть все увидят, что я приехала на автомобиле любовника…