Страница 95 из 115
…Гено поставил кувшин у порога и прикрыл дверь. Он не мог и представить, что Мака спала здесь, внизу. Наверное, он уйдет, не заглянув ни в детскую, ни к матери. Что он нашел поесть в такую рань? С похмелья, пожалуй, предпочтет всему хаши в городке, а потом поработает в редакции до прихода сотрудников. Возможно, ему придется съездить куда-нибудь по заданию — в колхоз или на ту же стройку, и он задержится допоздна. Да и шесть часов еще не скоро. А может быть, он опять вернется пьяный…
«Ах, боже мой!.. Боже мой!..»
Джумберу Тхавадзе было двадцать два дня от рождения. Двадцать два дня ничто не мучило его. Его перебинтовывали, лечили, окружали заботой, а он не мог надивиться — где были эти люди до сих пор? Как нелепо устроено все в этом мире! Все наоборот: больно тебе — нет лекарства; хорошо, довелось вздохнуть свободно, а тебя ублажают, чуть ли не святой водой опрыскивают. Да, это так, и все-таки это неплохо. Это даже отлично, и Джумберу хотелось поблагодарить кого-то за то, что так нелепо и так чудесно устроен мир. Его буквально мучила чрезмерная заботливость врачей. Джумбера лечили, холили, нежили, ибо думали: человеку нужна помощь. Ему же было совестно от того, что все это стало теперь излишним, ненужным, и он хотел, чтобы забота была действительно необходима ему.
Что-то случилось двадцать два дня тому назад, после чего так полюбили Джумбера проводники поездов, шофера, медицинские сестры и врачи. Он никогда не был беспризорным, безродным, отверженным, люди никогда не бросали его одного; они не жалели для него ни собственного куска, ни собственной рубахи. Это он сам был замкнут, упрям и злобен. Он не знал дружбы, не знал родственного тепла. Он сомневался даже в любви родной матери. Слава богу, теперь он понял, что люди исполнены добра, а это надо суметь увидеть — люди не носят своих сердец на ладонях или на лацканах пиджаков. Пока человек не поймет этого, он несчастлив. Он всю жизнь, весь долгий век свой проживет в волчьей стае. Не раскройся у него глаза, с ним было бы то же самое: волки грызли бы его, а он, Тхавадзе, грыз бы волков. Он никогда не избавился бы от ядовитых муравьев, что наползли на него за оврагом из черного трухлявого пня.
Тхавадзе лежал ничком в своей комнате на мягкой подушке. За стеной слышались шаги мамы, готовившей завтрак. Она не умеет вкусно готовить, но очень хочет. Разве можно упрекать человека в том, что он не может сделать что-то, хоть и старается изо всех сил? Нет, что бы она ни приготовила сегодня, все будет вкусно.
Джумбер встал, улыбка не сходила с его лица. Глянул в зеркало, удивился: внешне вроде ничего не заметно.
«Вот мы какие — людишки: если сейчас зайдет кто-нибудь из знакомых, он без труда узнает меня, словно я тот же, что был когда-то».
В эти дни он больше думал почти обо всех, кого только знал, чем о Маке. Словно не оставляя себе времени на нее. Та ночь не сблизила его с Макой, напротив — испугала, он не верил в то, что случилось. Это могло случиться только в мыслях, в желании… Не было минуты, чтобы она не стояла перед его глазами, но он говорил о другом, словно должен был пройти какой-то иной, долгий путь, прежде чем дойти до Маки. Словно сперва должен был узнать цену другим, поверить в других и только потом обрел бы право верить в нее!..
Сегодня он собирался встретиться с ней, но не думал об этом. Столько времени Мака в его представлении стояла отдельно, особняком от всех. До сих пор он любил только Маку и никого больше. Теперь же Мака была все, весь мир. Любя ее, он полюбил всех, и любви этой хватило с избытком. Все вокруг должны были быть Макой, чтобы он достиг ее.
Сейчас, до встречи, у него было время зайти к кому-нибудь из знакомых, открыть свою тайну и порадовать человека: пусть и он будет счастлив! Но хоть мир так полон добра, его все равно никто не поймет. Они очень захотят, постараются, напрягутся, черт побери, но — увы! Ему одному, одному предстояло нести свое непомерное бремя.
Прежде чем сесть за руль, он с любовью взглянул на машину и погладил рукой гладкое крыло. Через полтора часа Мака выйдет из школы. Она дважды сидела вот здесь, сзади, хотя во второй раз он не видел ее в зеркальце над ветровым стеклом… Нынче она должна сесть в третий раз. Но случится ли это?! А что, если она не пошла на работу, или не провела второго урока и раньше вернулась домой, или кто-то из подруг проводит ее до дому…
Он думал обо всем, предполагал все, что угодно, но не думал о ее муже, не помнил о его существовании. Настолько немыслимо было представить, что кто-то, кроме него, в целом свете любил ее. Никто не смел коснуться ее, ни он сам, и никто другой.
Он выехал на дорогу, а дорога была одна — без единого поворота: ни влево, ни вправо. Он не надеялся встретить ее, и тем более — увидеть в своей машине. Он знал только, что в три часа Мака выйдет из школы, а он должен стоять в это время чуть повыше, у общежития, перед торговым ларьком.
Если она окажется одна, он поедет следом, остановит машину у нее на пути, откроет дверцу, и… Потом он сразу свернет с центральной улицы и поедет туда, где строятся два больших жилых дома, там нет никого, кроме рабочих, а рабочим нет дела до машин и их пассажиров; оттуда — в финский поселок, потому что менее сомнительного места в той стороне нету; по это лишь на минуту — они проскочат поселок насквозь и сразу же умчатся; а дальше к чему спешить!.. Но это не могло произойти так просто, так обыденно. Разве можно приехать туда, где в назначенный час пройдет она, посадить ее рядом с собой в машину, и…
Нет, невозможно! Этого не может быть… Для этого должно случиться что-то значительное, — не то, что он даст какому-нибудь бедняге много денег или увидит на дороге умирающего и спасет его от смерти; нет, должно случиться что-то большое и мучительное.
А машина катилась легко и скоро, и пока не видно было ничего такого, после чего Джумбер поверил бы, что встретит сегодня Маку и до вечера будет с ней.
Нет, этого не может быть! И на каждом повороте он ждал, что вот заклинит руль, или отвалится колесо, или он нарвется на что-то, полетит в пропасть и раскроит себе череп или сломает ребра, пройдет через адские муки и боль и только после этого встретится с ней. Сперва он должен был заплатить за встречу, пройти между жизнью и смертью, чтобы стать достойным такого счастья. А если сегодня обойдется, Джумберу надлежало принять это как долг и рассчитаться сполна: баш на баш.
Мака дважды ездила в его машине, и для этого он провел много бессонных ночей. Наконец, и та ночь в поезде (если она не привиделась в бреду) была куплена кровью. Судьба никогда не дарила ему даже маленьких радостей, не затребовав за них полной мерой.
…И сейчас должно что-то случиться… Что-то непременно должно случиться!
Машина обгоняла попутные, ехала дальше, и на первый взгляд вроде бы все шло хорошо, но Тхавадзе видел: где-то таилась большая опасность…
…И он ждал ее, ждал так же нетерпеливо, как встречи с Макой.
Новое здание школы стояло в небольшом тупике, в стороне от главной улицы, затененной платанами.
Рядом с Макой, возвращающейся домой, шла женщина маленького роста — преподавательница младших классов Элико.
Элико только вернулась на работу из декретного отпуска и не знала подробностей замужества Мери.
Она обгоняла Маку и, с оживленной улыбкой заглядывая ей в глаза, расспрашивала:
— А дальше, Мака? Дальше?
Мака неохотно вспоминала те суматошные дни и старалась поскорее закончить разговор. Сколько раз приступала она к рассказу, столько раз в нем всплывал Тхавадзе, и Мака умолкала. «Что он привязался», — возмущалась она, и неожиданно сама спрашивала спутницу о новорожденном сыне. Элико отвечала ей с радостно-смущенной улыбкой матери, еще не привыкшей к новой роли, и опять возвращалась к своим расспросам.
— Мака, не скрывай от меня ничего. Ты же знаешь, Мери мне дороже сестры!
Мака объяснила, что Мери нравилась всей родне и женитьба Бичико откладывалась лишь из-за болезни отца. С операцией и с выздоровлением отца все препятствия были бы сняты, но Джаба Хибрадзе торопил немного, и из-за этого не удалось пригласить на свадьбу не только друзей, но даже близких родственников… Наконец-то она обошлась без упоминания Тхавадзе!