Страница 84 из 115
Рано утром Тхавадзе заснул, сидя на стуле.
Солнце стояло высоко, когда он раскрыл глаза. Вскочил. «Хорошо, что мать не разбудила меня». Прошелся по комнате. Распахнул окно. Во всем теле чувствовалась тяжесть.
«Еще нет десяти. Рано…»
Он прилег на диван и уставился в потолок. Мысли его были смутны, разрознены.
«Я ничего не сделал… Ничего не добился, ничего особенного… Кто я? Несчастный виноделишка, и все. Это может удивить только меня да мою мамашу, потому что, когда я вкалывал на железной дороге, у меня задубели ладони от кирки и от солнца рассыхались мозги. Она тоже не узнала меня. Она и этого не ожидала. Со дня отъезда так ни разу и не вспомнила… Какое-то проклятие висит надо мной! За столько лет ни разу, ни одного мгновения я не думал ни о ком, кроме нее, и хоть бы раз спросила, жив ли я, поинтересовалась бы — жив или подох… На что я надеялся? Она забыла чумного Джумбера школьных лет, которого видеть не могла, но за какие заслуги полюбить ей теперешнего Тхавадзе? Что я еще сделал для нее? Чуть не погубил ее брата, только бы вынудить ее прийти ко мне и попросить помощи. Да, я хотел, чтобы она поняла, что нуждается во мне. Я хотел этого и ни перед чем не останавливался. Но она раскусила меня. Я не мог иначе напомнить ей о себе. Я знал, что делал и на что шел, просто у меня не оставалось другого выхода. Если она должна забыть меня, то лучше пусть ненавидит, пусть ненавидит и клянет — но помнит!»
«Раз уж я появился на свет, я хочу жить и хочу свою долю в жизни, — говорил Тхавадзе кому-то, нет, не Маке, совсем не ей — кому-то. — Я ничего у тебя не краду, ничего не отнимаю, я прошу только своей доли — и дай мне ее! Она была моей судьбой, моим жребием, но ее отняли у меня и поделили, и теперь она — кому дочь, кому сестра, кому… мать, подруга, знакомая! Что тебе еще? Довольно! Верни мне мир, отнятый только за то, что дом мой был развалиной и по ночам дождь натекал мне за шиворот, только за то, что моего отца угробили где-то в Карпатах и я остался сир и наг, за то, что моя мамаша — дочь бывшего священника, болтливая, как сорока, с утра до ночи таскалась по соседкам и некому было заштопать и выстирать мою единственную рубашку, за то, что, сбитый с панталыку, немой, безъязыкий, я любил жизнь. Я полностью ответил за это свое преступление. Сейчас у меня есть дом и работа, есть машина и новые костюмы, — я научился разговаривать, читать книги и… Я не хочу, чтобы моя жизнь была пустым звуком. Верните мне мое имя, дайте мою долю в жизни…
…Сейчас там ее муж, и я не должен идти туда, потому что она моя, но принадлежит ему».
— Я пойду туда! — решительно проговорил Тхавадзе. — Я научился терпению, но это не навечно! Я опротивел себе, но не навсегда… Да, надо зайти за кем-нибудь и явиться под видом друзей Бичико.
«Черт с ним, только бы на этом все кончилось, только бы этот вечер был последним. Пусть смотрит, пусть смотрит, сколько угодно. — Мака встретилась взглядом с Тхавадзе. — Сумел-таки сесть напротив… Переменить место? А если он и туда пересядет? Сейчас всем кажется, что он случайно оказался передо мной, а вероятнее всего, вообще ничего не кажется. Еще совсем немножко, и я уйду, запрусь в комнате, отдохну. Надо дождаться до завтра, забрать отца из больницы и познакомить с невесткой. Если я оставлю Мери лицом к лицу со свекром, у бедняжки сердце разорвется. Нужно их примирить. Скажу отцу, что теперь есть кому присмотреть за ним. Мери именно та женщина, которая сумеет заменить меня у постели больного. Пока отец жив, и у нее будет свой заступник… Я всем желаю добра. Что ж поделаешь, если сил у меня мало и недостает на всех, — мои ближние тоже люди. Хотя и Тхавадзе не заморский гость, но что я могу для него? Ну, ладно, допустим, я знаю, что он меня любит. Ну и что? Что от этого изменится? Пусть хоть не смотрит так на меня… заметят… Ах, только бы Гено остался… Если он не отвернется, я пересяду или уйду совсем. И больше моей ноги здесь не будет… Приеду в кои веки раз проведать отца, приеду на час-другой, вместе с Гено…»
Старший брат Мери — Баграт рассказывал что-то об охоте в заповеднике под Тбилиси, «где фазанов разводили, как кур на ферме». Стоило Баграту заговорить, и за столом возникало оживление, все обращались в слух, заранее улыбаясь и предвкушая удовольствие. И только у Тхавадзе свело челюсти, как тисками. Иной раз, и правда, было острым и точным легкое слово Баграта, но ни разу оно не разгладило складок на лбу у Тхавадзе.
«Может быть, этот бедолага и смеяться-то не умеет. Что с ним? Что он как проклятый — и песню не поддерживает. Человек может не уметь петь, но чтобы человек не умел смеяться, такого я еще не видела. Как только произносят тост, он тут же встает, говорит несколько слов и хлещет стакан за стаканом… Хочет вызвать во мне жалость… Если б я любила кого-нибудь и была отвергнута, как бы тяжело мне ни приходилось, я не дала бы почувствовать, что не могу жить без него…»
За столом засмеялись. Мака по смеху поняла, что Баграт Хибрадзе еще не досказал своей истории; это был короткий поощрительный смешок, так сказать, по ходу дела.
«Он не должен почувствовать, что я думаю о нем. Раз для него не существует никого на свете кроме меня, он может не слушать; я же послушаю, о чем рассказывает Баграт, меня интересует все, кроме Джумбера Тхавадзе».
— Профессор так спокойно вошел в заповедник, словно получил его в наследство от собственного папаши, — рассказывал Хибрадзе, изображая при этом старого горожанина на неровной дороге. — И вдруг — ба-бах — громыхнуло… Нет, извините, сперва просвистело — фють, фють, — а потом ба-бах, ба-бах — подряд. Я окаменел. — Хибрадзе завращал зрачками, словно провожая взглядом пули, пролетевшие над ухом. — Виноват, на фронте не был, но знаю, можешь помереть, даже не почувствовав этого. — Профессор, убивают! — ору благим матом, чтобы убедиться, что могу кричать и душа моя еще не рассталась с телом. В ответ слышу: «Руки вверх!» И погнали нас, что твоих диверсантов…
— А где этот лесничий, дочь которого нужно устроить в университет? — спросил Бичико (старший из шуринов начинал ему нравиться).
— Он главный, к нему-то нас и ведут.
— Верно, профессору уладить такое дело — пара пустяков.
— Я тоже так думал… Весь заповедник из конца в конец протопали под дулами ружей…
— Не могли его найти?
— Нашли, как же…
— И что? Дочь замуж вышла?
— Нет, в университет поступила.
— И приняли?
— Представь себе! Мой профессор думал, что по старинке все еще может охотиться в этих лесах. Я ему и говорю: что же вы, профессор? Дали бы девочке передохнуть после школы, приняли бы через год, а сами за это время фазанов постреляли бы.
Слушатели за столом засмеялись.
«Что за упрямство! Клещ настоящий — впился, и ни в какую! Сколько лет он меня не видел, и ничего, не умер… Нет, Додо не могла выйти за него замуж — нельзя выйти замуж за человека, который любит твою подругу. Интересно, как она поведет себя, если мы случайно встретимся?.. А почему он не женился на писаной красавице — врачихе, если она и впрямь сходила по нему с ума… И что только они в нем находят?.. Нет, нет, я больше не посмотрю на него. Он заметил… Я вроде и забыла, что он здесь… Боже мой, какое несчастное, какое жуткое лицо! Если он все эти годы любил меня так, он бы просто не выжил. Встану и уйду, прилягу в комнате, я очень устала. И на него смотреть невмоготу, так и кажется, что он сделает что-нибудь над собой. Как мы глупы, женщины. Что там ни говори, а мы унижены и хотим, чтобы мужчины боготворили нас, стрелялись из-за нас, а если иной раз они притворно загрустят, мы их жалеем. Нет, это не от глупости. Мы хотим, чтобы так было, и потому верим… Я совсем забылась… Что происходит за столом? Вошел Амберки Хибрадзе и сел на свое место в уголке. Даже не видела, когда он уходил. Со вчерашнего дня двух слов от него не слышала. Какой тихий человек. Никогда в жизни не подумала бы, что он кем-то приходится Джабе Хибрадзе, а ведь родной брат. Впрочем, и мой брат не похож на меня… Грешат ли матери, или и в самом деле дети одних родителей могут так отличаться друг от друга? Что за глупости лезут в голову. Встану и уйду. Не я одна, все устали. Но разве мужчины поднимутся из-за стола, пока у них языки не откажут? А Тхавадзе словно и не пил ни капли. Что со мной — я опять смотрю на него. Сейчас встану. Да, встану. На дворе уже вечереет. Выйду, прилягу и, если не удастся соснуть, почитаю немножко. Все книги в этом доме давно читаны-перечитаны, но я подберу что-нибудь и полистаю. Старший Хибрадзе опять что-то рассказывает. Это уж слишком. Не знает меры — даже не смеется уже никто. У каждого своя слабость… Сегодня Тхавадзе совсем плох. Может, он болен?.. Кто знает?.. Бедный парень, он порядком помучился за свою жизнь. Как он нуждался! Никакие нитки не могли скрепить его расползающуюся, выгоревшую рубаху цвета хаки. Что ж: бился, бился и добился-таки своего. Добился? Да, вышел в люди, на человека стал похож. Чего он еще добивался? Интересно, остался ли у него след под подбородком, там, где шелушилась кожа. Где она была, эта ранка? Взгляну и уйду. Что я расселась тут, как заправский пьяница, почему не ухожу? Сейчас… — Мака приподнялась и оглядела стол. — Да, взгляну, остался ли след… Под подбородком, слева, внизу… Чего он хочет? Что это еще за знаки?»