Страница 42 из 115
Ганс в два прыжка перебрался к Клаусу, сидящему у входа в маленькую пещеру. Молодой солдат с тревогой посмотрел ему в глаза. Оба промолчали.
Бауман был растерян. Его пугало не столько то, что произошло, сколько неопределенность будущего.
Штуте тоже не знал, чем обернется сегодняшнее событие. Теперь, открой им даже враг тропинку, они не смогли бы вынести с этих круч раненого командира.
Глава вторая
Судьбе наскучила затянувшаяся возня; она грубо схватила обер-лейтенанта, швырнула через бедро и припечатала спиной — не к ковру, нет — к камням.
Все пропало: повышение, награды, поместья… все, что забросило его в неприступные горы.
Сейчас не только судьба, даже чин — «обер-лейтенант» — смеялись над ним. Над беспомощным мешком с костями, валяющимся у скалы в пещере, как в углу двора валяется куча мусора, которую не сегодня-завтра выбросят…
И попала-то в него всего-навсего одна маленькая пулька. Хоть бы уж очередью из автомата прошили… Сколько таких пуль расстрелял обер-лейтенант и ни разу прежде на задумывался… Теперь вот он думает и что-то начинает понимать, но весь огромный мир исчез для него. И нет никого ни рядом, ни позади. Осталось только крошечное расстояние от носа до каменной стены. И, как ни странно, ему хватает этой пяди от носа до стены. Иногда ему кажется, что можно что-то изменить… Надо как можно скорее свернуть лагерь, но Максу не скоро удастся подняться на ноги.
А пуля-то была крошечная, с ноготок…
Макс и раньше задумывался над своей судьбой, так беспощадно преследовавшей его, и, казалось, достаточно изучил ее повадки, чтобы не быть застигнутым врасплох. До сих пор он думал, что нужен судьбе как соперник, хотя бы для развлечения, и в его представлении не время было разделываться с ним. Но теперь он видел, что попытка угадать судьбу всегда напрасна. Судьба слепа, для нее не существует законов, как не существует закона для ворвавшегося в кошару волка.
Максу стало холодно.
За спиной у него раздаются шаги солдат. По этим шагам слышно, что Макс здесь, но уже не командир, которого боятся, а умирающий… Его перевязывают, подают воду, словно исполняя последнюю волю…
Макса никто не любил, но его боялись. Теперь и страха нет. Максу все простили. Наверное, простила и пленница, которую он ударил наотмашь. Он не вынес ее надменного молчания. Особенно взбесило его то, что пленницы поняли: немцы попали в капкан… В ярости он выбежал из пещеры, задыхаясь в гневе, и… характерного посвиста пули не слышал; если услышишь свист, считай — пронесло…
Он упал, и вместе с падением злость и сила умерли в нем. У него не было теперь ни врагов, ни друзей, ни родины, ни имущества. У него осталось только крошечное пространство от носа до скальной стены, да и то временно, совсем ненадолго… Может быть, Макс был не прав в своей жизни и наказан за это. Но что такое правда, почему он не искал ее до сих пор? Может быть, живой человек не нуждается в ней, и она нужна только перед смертью? Обер-лейтенант… Хотя теперь он не был ни обер-лейтенантом, ни солдатом, ни штатским — никем. Максом звали смертельно раненное тело, лежащее на шинели в пещере.
Ганс Штуте сменил караула, но командир уже не знал, кто сменялся на часах и кто заступал. Максу нечего было охранять. В караул ходили те, у кого было еще что терять.
Теперь солдаты испытывали особый страх и особое почтение к своему командиру. Этот страх и почтение и сам Макс чувствовал к тому, что проникло в него и собиралось изгнать его из его шкуры. В его теле поселился кто-то другой, размером с Макса, и обоим было тесно в одной шкуре. Было тесно и больно, особенно в тазу. Тот, второй, был сильнее, и гнал Макса вверх, вверх, постепенно заполняя брюшную полость.
С каждым часом раненый распухал.
Глава третья
Капрал поставил часовым Даниэля, а остальным запретил выходить из пещеры. Даниэль дополз до большого камня в начале тропинки и залег под ним. Лежал этот немецкий крестьянин под холодным камнем и смотрел на голые, словно срезанные ножом скалы, а чаще на небо, поскольку для него началом всех начал был отец небесный, все совершалось его волею. Даниэль доверял господу, доверял, но… Одно все-таки удивляло Даниэля: об этом он не смел подумать, но ведь он молчал, не заикался, а в тайне от всевидящего отца чуть слышно спрашивал себя: почему он, отец четырех дочерей, немецкий крестьянин, оказался здесь? Ведь его худущая жена каждый день молит бога вернуть детям отца. Младшей в этом году в школу идти, если она не хворает опять…
Когда обер-лейтенанта смертельно ранили и не стало дороги ни вперед, ни назад, откуда-то появился этот вопрос, эта мысль против бога; не должна была появиться, но появилась. Без сомнения, господь желал испытать Даниэля. Но ведь знал же он, что Даниэль никогда не допускал кощунственных мыслей. Жена чуть не умерла при родах — слава тебе господи! Не дал бог сына — слава тебе господи! Потом потащили Даниэля на фронт, ранили, слегка подлечили и снова бросили на передовую. Он чуть не утонул при переправе через Днепр, а, придя в себя, прежде всего горячо возблагодарил бога… Потом его несколько раз выбрасывали из самолета, и, наконец, бросили в эти горы. Даниэль даже гнилого яблока так не выбрасывал… И вот он сидит под валуном, а с неба на него взирает всевидящий и ждет, откажется от него Даниэль или нет. Зачем испытывать Даниэля так сурово? Господь слишком недоверчив.
Старшей дочери Даниэля семнадцатый год, а из Германии поступают странные слухи. Враки, наверное, но все-таки отцу неприятно. «Немецкие женщины должны способствовать росту германской нации». Как? Без мужей?! Без креста и венчания?! Нет, это невозможно, бог не допустит этого…
Даниэль перекрестился.
— О, господи, господи!..
Глава четвертая
Штуте стоял вполоборота к маленькой пещере. Бауман, присев на корточки, что-то рисовал камнем на земле. С тех пор, как ранили обер-лейтенанта, солдаты редко разговаривали. Каждый замкнулся в себе.
Ганс избегал глаз пленницы, говорившей по-немецки. Наверное, она думает, что Ганс знал, с каким намерением направлялся в пещеру их командир. Знал и спрятался, не заступился. Этим женщинам все немцы кажутся одинаковыми. Штуте взглянул на Баумана. На его худую шею, торчащую из широкого воротника, на слабые худые ключицы.
— Клаус!
— Слушаю, Ганс!
Капрал рукой позвал его.
Штуте молча указал на лежащий в углу вещмешок. Клаус с удивлением оглянулся на мешок, потом опять на Ганса.
— Вынь консервы, сахар и сухари, — Ганс кивнул в глубину пещеры, — дай им поесть!
Бауман вынул из рюкзака продукты и занес в пещеру. Девочка спала, положив голову на колени второй пленнице. На губах и на подбородке у нее запеклась кровь. Клаус положил на банку с консервами сухари, на сухари сахар, побрел назад. Взял вещмешок, хотел разложить все на мешке, но вспомнил, что банку с тушенкой нужно открыть. Найдя для себя занятие, он словно обрадовался. Возился намного дольше, чем было нужно. Несколько раз порывался заговорить с пленницами, но не сумел.
— Что тебе, бедняга? — спросила женщина.
— Ничего, фрейлейн, — он оглянулся на вход в пещеру и прошептал: — Вы знаете, ваши ранили «его».
— Знаем.
— Ему плохо, очень плохо. Наверное, он умрет… — он сам не понимал, для чего говорил это. — Вот, я открыл для вас тушенку.
— Не надо, — холодно отказалась Гуца.
Клаус отошел и опять присел на корточки у входа. Отыскал камень, которым до того чертил на земле, и постукал по носку сапога.
Гуца посмотрела на этого молоденького парнишку, и ей стало жаль его. Даже сейчас, когда она так ненавидела всех немцев.
Вернулся Ганс и тоже присел на старое место. Взглянул разок на Клауса и задумался, нахмурившись.
Некоторое время никто не проронил ни слова. Клаусу трудно было молчать так долго.
— Ганс, — он покосился на брезент, закрывавший вход во вторую пещеру, — что говорит обер-лейтенант?