Страница 34 из 115
Господь бог создал Шнайдера таким образом, что сам он не думал ни о чем, но другим верил беспрекословно. Эта особенность не была тайной и для самого Шнайдера. Он только и делал, что, развесив уши, слушал всех: и солдат, и офицеров. По мнению же Штуте, он теперь прислушивался особенно внимательно: не только Шнайдер, даже девятнадцатилетний Клаус Бауман понимал, что в этой чудовищной стране, среди неприступных гор и жутких пропастей, значение Штуте велико.
Ганс Штуте познакомился с Клаусом недели полторы тому назад — Клауса перебросили в действующую часть из десантной школы. Ганс сразу выделил его — неопытного, искреннего синеглазого парнишку, и за несколько дней приблизил к себе, бессознательно радуясь этому сближению посреди происходящей вокруг кровавой бойни. Он относился к Клаусу с отцовской заботливостью, быть может, предчувствуя, что ему не суждено испытать это чувство.
Глава шестая
Рассвело.
Унтер-офицер опять шел позади всех и покрикивал:
— Скорее, будь вы неладны, скорее! Пошевеливайтесь!
Холодало, даже по-утреннему слегка морозило, но солдаты обливались потом. Клаус так устал, что решил ухватиться за хвост кобылы — в гору, мол, потащит. Но лошадь возмутилась и чуть не сбросила неопытную наездницу. Карл проклинал создателя, с такой непридуманной щедростью нагромоздившего здесь эти горы, и высказывал надежду, что создатель наверное слышит его, поскольку находится не так уже далеко от этих вершин. Коренастый солдат, ведший под узду одну из лошадей, казался крепким и выносливым. Он все шагал и шагал, наклонив голову и выставив лоб. Только в одном месте, чуть не оступившись с тропинки, он вскрикнул, торопливо перекрестился и, укоротив уздечку, пошел бок о бок с лошадью.
Совсем рассвело, но идти стало еще труднее. Начались крутые отвесы, а пропасти так жутко разевали пасти, что обессиленные немцы еле тащились вперед.
В опасных местах Штуте поджидал Баумана и помогал ему.
— Ганс!
— Что, Клаус? Ты еще в состоянии разговаривать?
— Нет, Ганс, но мне смешно…
— Ну и смейся… Тут только сосунку, вроде тебя, может быть смешно.
— Нет, ты послушай, что мне смешно. Мама моя, наверное, беспокоится. У нас ведь еще не рассвело, верно?
— Нет.
— А мама, наверное, проснулась и думает: вдруг мой сыночек раскрылся во сне.
— Она не знает, что тебя отправили на фронт?
— Я написал, но она же не знает, где я.
— Да, тут если раз кувыркнешься, никакого одеяла не понадобится.
— Да, что верно, то верно.
Они помолчали.
— Ганс!
— Опять что-нибудь веселое?
— Да вот, — он указал на Гуцу, — мне на них смешно… Им, наверное, кажется, что мы похитили их и теперь везем для венчания в монастырь.
Гуца с негодованием оглянулась на молодого солдата.
— Ганс! — крикнул Бауман.
Женщина отвернулась.
— Ха-а-ха, она понимает по-немецки.
Штуте рассмеялся.
— Тогда почему она оглянулась на мои слова и так посмотрела?
— Может быть, ты ожидал ласкового взгляда?
— Нет, конечно. А вообще-то глаза у нее хороши. А? Что скажешь… Ох, как я чудовищно устал.
Сзади послышались крики, потом ругань.
— Это Карл. С чего он разорался?
— Разве ему много надо!
— Помогите! — завопил унтер-офицер.
— Клаус, обожди меня здесь.
Штуте бегом вернулся назад.
Бауман подошел к вымокшим лошадям, перевесил автомат на грудь и прислонился к скале.
— Даниэль, — сказал он солдату, державшему в руке повод, — ты верующий человек, и ответь мне пожалуйста: вот везешь ты сейчас этих женщин, а что ты господу богу ответишь, когда он приоткроет для тебя дверь чистилища?
Пожилой солдат вздохнул и покачал головой.
— У тебя ведь есть дети?
— Есть.
— Кажется, четыре дочки…
Даниэль молча кивнул.
Послышались шаги, вернулся Штуте.
— В чем там дело, Ганс?
— Ничего. Шнайдер оступился с тропинки.
— Жив?
— Что с ним будет? Руку порезал на камне. Пройдет.
— Живее, живее! Шагайте! — донеслось сзади.
— По голосу слышно… — заметил Клаус и перевесил автомат за спину.
Даниэль опять наклонил голову и повел под узду лошадей.
Солнце стояло довольно высоко, и среди четырех отправленных на задание солдат без труда можно было разглядеть двух всадников. Обер-лейтенант незаметно для подчиненных улыбнулся и подумал: пока у меня голова на плечах, я нигде не пропаду; фортуна не очень-то меня жалует, но на голову свою я не в обиде. Во всяком случае никогда не завидовал везучему дураку.
Два раза обер-лейтенант упустил свой шанс на повышение чина, и это несколько озлобило его.
Оба раза на его счет повысились в чинах его командиры, он же так и застопорился на обер-лейтенанте. Несколько месяцев назад его зачислили в горнострелковый корпус, и тут ему и вовсе перестало везти. На крутой Бакский перевал первыми ступили его солдаты: такой успех, конечно же, был бы отмечен, если б в одно утро… Лучше б оно никогда не наступило, то утро: в линию обороны, которую держала его рота, какими-то немыслимыми путями пробрались горцы из местных жителей и без единого выстрела перебили его специально тренированных солдат. Обер-лейтенанту до сих пор не ясно, как удалось ему спастись и вывести и этого кошмара единственное отделение в неполном составе… А теперь вот взяли и забросили его сюда, в горы. Вообще-то говоря, Максу здесь лучше: что бы там ни было — сам себе господин: может быть, хоть здесь он докажет свою преданность фюреру.
Макс чуть не пустил себе пулю в лоб, когда при выброске десанта погиб один солдат. Раньше ему случалось терять солдат десятками, но то было совсем другое дело: там поступало пополнение. Здесь же о пополнении нечего и думать. Сейчас эти солдаты — вся его армия. Одиннадцать человек равны для него одиннадцати батальонам, и потеря одного из них означает почти катастрофу. Нет, судьба неблагосклонна к нему. Та самая судьба, которая развела его родителей, а его жену бросила в объятия борзописца-газетчика; дважды отняла у него шанс на повышение в чине и перебила его солдат, оседлавших перевал. Обер-лейтенант все время враждовал с судьбой, и ни один из них не хотел уступать. Вон его солдаты везут двух пленных. Это его победа, обер-лейтенанта Макса. Ничего не поделаешь, на этот раз одолел Макс, а судьба, без сомнения, думает о реванше.
— Хампель!
Кнопс так старательно вытянулся перед командиром, что почти не видел его из-за задранного подбородка.
— Слушаюсь, герр обер-лейтенант!
— Встреть их и поторопи!
— Есть!
Кнопс повернулся.
— Лошадей оставьте у родника, а пленных немедленно сюда. Время дорого!
— Есть!
Хампель хотел бегом сбежать по тропинке, свисающей с края площадки, чтобы показать, какого солдата не ценит обер-лейтенант, предпочитая гордеца Штуте, небрежно выслушивающего приказания.
Макс рассмеялся, глядя, как долговязый Кнопс сперва согнулся в три погибели, а потом и вовсе присел, хватаясь за камни: обер-лейтенант знал, кому отдать предпочтение. Макс знал, кого и как поощрить: ему нужно было привлечь на свою сторону Ганса. А Кнопс… Кнопс готов был не только скатиться по тропинке, но даже броситься вниз со скалы — только бы выслужиться перед обер-лейтенантом. Обер-лейтенант предусмотрительно держал его при себе, хотя не надеялся, что на этих проклятых дорогах преданность Кнопса всегда сослужит ему службу… Он был как глиняный кувшин, который в любую минуту может разбиться. Он был не из тех людей, что идут на поводу у собственных чувств. Но Хампель и унтер-офицер Шнайдер были необходимы ему, как хлеб и вода.
Пока Кнопс добрался до родника, цепочка солдат заметно приблизилась. Хампель затенил рукою глаза, хотя солнце к этому времени зашло за тучи, потом шагнул навстречу Даниэлю, о чем-то спросил его и, сломя голову, бросился назад.
Обер-лейтенант догадался, что произошло нечто чрезвычайное. Но что? Пленные не были пленниками?