Страница 28 из 115
— Ты куда так поздно? — сердито спросила мать.
— Дело есть!
— Смотрите какой! И не скажет, что за дело. Язык, что ли, у тебя отсохнет?
— Не могу, мама.
— Ты бы лучше спать лег, а с утра и пойдешь, — посоветовала бабушка.
Небо было безоблачное. Под ногами похрустывал снег. Дорогу тоже подморозило, но ноги слегка вязли в незатвердевшей грязи.
Долго я стоял у калитки Гочи. Наконец нерешительно вошел во двор. Залаяла собака, но я промолчал, чтобы Гогона не услышала меня.
Потом скрипнула дверь.
— Кто?!
— Гоча, выйди-ка сюда!
Собака узнала меня и затихла.
— Сам иди сюда!
В дверях мелькнула Гогона.
— Кто там?
— Кажется, Гогита, — ответил брат.
Она скрылась за дверью.
Гоча вразвалку вышел ко мне на подмороженный снег.
— Ты что не войдешь? Торчишь посреди двора! — недружелюбно проговорил он.
— Дело у меня к тебе. — Я посмотрел на дверь. Гогона, наверное, стояла поблизости и слышала нас.
— Ну что…
— Понимаешь, какое дело… — Я опять покосился на дверь.
— Да что ты не разродишься никак?
— Одолжи мне ружье, — выпалил наконец я.
— Какое еще ружье? С ума ты, что ли, сошел?
— Дедушкино ружье.
— Оно же ржавое.
— Все равно какое, одолжи. Эзика меня прислал.
— Эзике, что ли, нужно ружье?
— Нет… Но Эзика просил…
— Где мне сейчас его искать? Зашел бы утром.
— Утром я назад принесу.
— Хоть не приноси. На черта оно мне!
Гоча пошел к дому.
— Только не говори Гогоне, — предупредил я.
Глава тридцатая
РАННИЕ ПЕТУХИ
Кошка с горящими глазами перебежала мне дорогу по снегу и скрылась за кукурузным амбаром.
— Пати.
Из окна падал красноватый отсвет очага. С ружьем за плечами я поднялся на веранду. Постоял, потом стал счищать налипшую на ноги грязь.
Было тихо.
— Пати!
Я услыхал, как у очага свалилась чурка.
«Открывать идет», — подумал я. Но дверь оставалась на запоре, и чурку не подняли и не поставили на место.
Я стоял и счищал с ног грязь.
В амбаре истошно мяукала кошка, встрепенулась курица на ветке. Я хотел еще раз позвать Пати, но голос не подчинялся мне. Я чувствовал: Пати знает, что я стою за дверью. Она не спала, когда я подошел к дому; сидела на чурке у огня, и чурка упала, когда она встала.
Где-то опять мяукнула кошка и пробежала по канавке вдоль дома. За ней промчался кот с белыми подпалинами. Кошка обежала вокруг дома и вверх по столбу бросилась на чердак.
— Цыц! — пугнул я кота, бежавшего за ней. Кот замер и уставился на меня горящими глазами, чуть шевеля кончиком хвоста.
Я еще раз цыкнул на него и шагнул вперед, радуясь, что нашел себе занятие. Мне не хотелось в дом. Я предпочел бы остаться здесь, на веранде, и караулить с ружьем в руках до возвращения Эзики. Или вернуться домой сейчас же… Но я не мог так поступить. Я любил и уважал этого сурового старика и не мог прекословить ему.
Кот бросился к крайнему столбу, почти беззвучно взлетел вверх и скрылся под крышей.
Я вернулся к дверям.
— Пати!
— Что тебе, Гогита? — сразу же отозвалась она.
— Ничего! Открой дверь!
Наступило молчание.
Она, наверное, не знает, что меня прислал Эзика; он, должно быть, не сказал ей.
— Пати, меня прислал Эзика!
— Отец?
— Да, он сказал, что…
Скрипнул засов, дверь приоткрылась.
Я снял ружье с плеча и шагнул через порог.
Посреди просторного бревенчатого дома на земляном полу тлели угли. Красноватый свет от очага падал на прижавшуюся к дверям Пати. Мне показалось, что она стала как-то меньше ростом.
— Испугалась? — проговорил я и поставил ружье на глиняный пол.
— Испугалась.
— И чего ты все пугаешься?
— Не знаю.
Я снял дождевик, бросил на тахту и подошел к огню.
— Есть наколотые дрова?
— Есть.
— Эзика оставил? — проговорил я, чувствуя, что надо сказать что-то, надо разговаривать свободно, все равно о чем, лишь бы говорить.
Я перешагнул через свалившуюся чурку и присел на корточки перед огнем. Разворошил угли головешкой, погрел руки.
— Март на носу, а холода все держатся.
Пати отошла от двери.
Я потянулся к охапке дров, сваленной у очага, взял несколько тонких поленьев, подложил в огонь и принялся опять греть руки.
— Вот холода так холода!
Пати не отозвалась, она по-прежнему молча стояла поодаль.
— Садись, Пати! — Я подставил ей упавшую чурку.
— Сейчас. — Она потянулась за чуркой, рука у нее дрожала.
— Что, замерзла?
— Да.
Дрова чадили. По головешкам перебегал слабый, синеватый огонек. Я нагнулся и подул; потом вдохнул пыльный, нагревшийся у очага воздух и еще раз подул. Язычки пламени высунулись между поленьев. Пати натянула платье почти до щиколоток и молча уставилась на огонь. Я тоже старался не смотреть в ее сторону и внимательно разглядывал очажную цепь, свисающую с потолка.
На чердаке из конца в конец с шумом пронеслись кошки. Огонь разгорелся, и в комнате стало светлей.
Я обвел глазами комнату.
— Ты дверь забыла запереть! — Я сорвался с места.
— Пусть… — торопливо и как-то робея остановила меня Пати. — Пусть будет открыта…
— Дует в щели, зачем оставлять?
Я плечом прижал дверь и заложил ее щеколдой. Возвращаясь на место, вспомнил про ружье.
— Вот голова, мне же надо ружье зарядить! — сказал я, радуясь, что нашлось какое-то дело для меня.
— Ружье… — прошептала Пати.
— Да, ружье. Ничего страшного, конечно, но лучше зарядить. Порох у меня есть, Эзика дал…
— Тебе отец дал порох?
— Да.
— А куда сам пошел?
— К утру вернется.
— Почему к утру?
— Пока они все леса обойдут, ему ведь трудно ходить.
— Значит, правда, что Карпе рассказал?
— Правда или нет, а проверить надо.
— Не случилось бы с ним чего.
— Что с ним может случиться?.. Карпе говорит, их всего четверо, а что такое четыре человека?
— Говорят, война скоро кончится. Хоть бы вправду кончилась скорей.
— Нашим до границы осталось немного. Партизаны теперь в армию вливаются. Ушанги Чхаидзе письмо прислал, пишет, что партизанил. Вот еще второй фронт открыли бы, нашим полегче было б.
— И где они все? Только об одном Ушанги Чхаидзе и знаем, а больше ни о ком.
— Да, больше ни о ком. Война… Ничего не поделаешь…
Я вынул из кармана узелок с порохом и дробью. Отобрал дробь и насыпал в дуло дробовика.
— У тебя не найдется клочка бумаги? Надо порох от дроби отделить.
Пати принесла клочок газеты. Я скатал из него шарик, затолкал в ствол дробовика, засыпал сверху дробью и все это прикрыл пыжом. На дуло дробовика я надел капсюль и прислонил ружье к стене. Подбавил дров в огонь и, оставшись без дела, невольно встретился взглядом с Пати.
Мы оба молчали.
На ветке дерева за домом закричал петух.
Пати вздрогнула.
Закукарекали на других дворах.
— Петухи кричат, — сказал я.
— Да…
— Должно быть, за полночь перевалило.
— Да, поздно. Поспишь?
— Нет, я не к тому…
— Ложись, если хочешь.
— Да нет, одну ночь я могу и вовсе не поспать.
— Я постелю тебе на тахте.
— Нет. Уж лучше ложись сама, а я устроюсь на чурках у огня, только потом, попозже…
— Почему?..
— Ничего, не замерзну, не беспокойся. Мне часто приходится спать на арбе, привык…
— Ты ничего не боишься! — сказала Пати. Наверное, она вспомнила ту ночь в поле.
— А чего бояться, ничего страшного нет. По-моему, никто не должен бояться. Разве Амиран боялся? — спросил я и сам удивился своему вопросу.
— Кто? — смутилась Пати.
— Амиран.
— Не знаю, — качнула головой Пати.
— Да нет, я просто так спросил. — И, чтобы рассеять неловкость, стал рассказывать: — Мне приходилось всю ночь напролет искать быков в лесу. И я совсем не боялся. А с мельницы сколько раз возвращался один в безлунную ночь!..