Страница 114 из 115
В приведенной нами выше цитате представлен враг именно такого рода. Всех его товарищей убили, и он остался один-одинешенек в окружении ледяных гор.
Война не знает снисхождения, не знает его на поле битвы и грузин. А тут мы встречаем явное сочувствие, но сочувствие к врагу сломленному, поставленному на колени и брошенному в одиночестве на волю угрюмых скал, обреченному на тьму и холод. Ганс Штуте должен расплатиться не только за свои грехи, но и за грехи своих соотечественников. Так оказывается наказан человек, который в условиях нормальной жизни, быть может, стал бы выдающейся личностью, красой и гордостью своего народа.
Душу романа как раз и составляет концепция об очистительной силе физических и моральных страданий, действие которой показано на примере врага. В описании этих страданий перо Отии Иоселиани обретает особую силу, слово его не знает промаха, повествование льется без заминки, живо и непринужденно. В то же время рассказ о том, что приходится пережить Тутару, Вахо, Гуа, Сиошу и Таджи, основательно растянут, ничто в нем не вызывает особого интереса. Да, мы знаем, что эти люди защищают Родину, но изображение духовного мира защитников Родины в данном случае мало занимает писателя. Все свое внимание он отдает изображению людей, искалеченных страшной машиной войны, которая крушит и ломает в человеке человека, опустошает его душу и, наконец, отнимает у него жизнь, ту самую жизнь, что волей или неволей способствовала разжиганию войны. А далее нам показано, как в этом самом враге возрождается человек, вновь обретший способность чувствовать и переживать, и это вселяет в нас надежду на будущее.
Воскресение человека в ненавистном враге — это интересный мотив. Лейтенанта Макса не любят его же соотечественники, его подчиненные. Всем им ненавистен этот человек. Но вот обер-лейтенант Макс смертельно ранен, и писатель открывает в этом отвратительном человеке такие переживания, такие общечеловеческие черты, что мы невольно обращаем в его сторону свой сочувственный взгляд. Нам будто бы говорят: человек, терзаемый мукой, будь то хоть самый заклятый враг, еще вчера творивший тысячи ужасов на твоей земле, заслуживает сострадания. Перед нами мается в смертельной муке не обер-лейтенант Макс и даже не просто человек, а словно бы кто-то дорогой нам и близкий.
«Лунный свет сползает все ниже. Макс видит перед собой белый холодный луч: все, чего он коснется, застывает и мертвеет. Но прежде, чем перейти на лицо Макса, луч пройдет по его животу. Сегодня живот Макса непомерно раздут, потому что в одном теле живут два человека одинакового размера и веса. Никто не знает как зовут того, второго… Может быть, тоже Макс… Ну, а двум Максам тесно в одной шкуре, тело распирает чудовищно, и Максу, который был когда-то обер-лейтенантом и враждовал с судьбой, трудно, — все равно что втиснуть обе ноги в один сапог. Нет, чем оставаться в такой тесноте, лучше уйти. Куда бы ни ушел, везде будет лучше, чем здесь. Легче. Просторнее. Хотя бы от этого удушья избавиться, от боли, стискивающей и распирающей, избавиться».
Во многих произведениях не почувствуешь разницы — что умер человек, что скатился с горы камень. Просто забываешь, что речь идет о смерти человека, а не только врага. А тут смерть врага вызывает в нас не меньше переживания, чем вызвала бы смерть дорогого нам соотечественника.
Рассказывает автор и о смертельном ранении советского воина, но рассказывает вскользь, между прочим. И краски берет для этого бледные, маловыразительные. Почему? Да потому, что его интересует другая сторона, потому что он внимательно вглядывается в человеческое нутро врага со всеми протекающими в нем сокровенными процессами и в новом ракурсе показывает нам весь ужас войны. К такому приему уже не раз обращалась советская литература, и всегда это давало интересный результат. То же самое можно сказать и о романе «В плену у пленников».
Использование этого приема отнюдь не превратило врагов в ангелов небесных: мы видим, что они готовы прикончить не только своих пленников-грузин, но и близких этих пленников, последовавших за ними по пятам. И, только заглянув в глаза смерти, сбрасывают они с себя груз жестокости, освобождаются внезапно от всех покровов и масок, в которые обрядила их война, и становятся вновь самими собой со своими ничем более не прикрытыми чувствами и мыслями. И тогда они переносятся воображением далеко-далеко, туда, где за раскинувшимися по ту сторону гор необозримыми просторами им видится родной дом, печальные лица матери и жены, туда, где так манят к себе уют и тепло семейного очага. И вчерашний зверь вдруг вспоминает о боге и взывает к нему о мире и покое на земле.
Подобные превращения выписаны в романе с особым тщанием, как и последние минуты погибающих немецких солдат, когда стоящая над головой смерть отмечает их лица печатью человечности.
Выше мы приводим отрывок, рисующий предсмертную агонию Макса. Теперь напомним сцену смерти Вальтера:
«Но вот он ступил на тропинку и в то же мгновение увидел, с особенной даже отчетливостью и яркостью увидел, как скала, замыкавшая тропинку в первом повороте, налетела на него, налетела лоб в лоб, и загремели горы. Потом тропинка, упирающаяся в темно-красную гранитную стенку, перевернулась и взметнулась вверх. А когда смолкло эхо, загремели пустые котелки, загремели и покатились, но не вниз, а, наоборот, вверх по скале, кувыркаясь, жидко гремя и подпрыгивая».
Всякого человека, будь он виновен или невиновен, будь он агрессор или защитник родины, война делает достойным жалости.
Одно из сильнейших мест романа — это эпизод с Гансом Штуте. Гансу надо сходить на речку за водой, а он, как и все остальные осажденные немцы, охвачен смертельным страхом: несмотря на договоренность с осаждающими, один из немцев, Вальтер, был убит как раз тогда, когда он шел за водой. Потом, правда, выяснилось, что совершили это не Таджи и Гуа, а кто-то другой, тоже засевший в горах в засаду, и немцам было сказано, что тот человек уже предупрежден и теперь опасаться им нечего. Но легко ли довериться слову на войне?! Вот в такой ситуации и приходится Гансу Штуте отправляться за водой. И он идет, идет, весь пронизанный страхом, до предела напряженный, преследуемый мучительными мыслями, вздрагивая всеми поджилками при каждом новом шаге. Писатель скрупулезно передает все оттенки состояния своего персонажа.
«Штуте подошел к началу тропинки и почувствовал, что его увидели сверху. Голову и плечи как бы ожгло мощной лампой. Он осторожно ступил вперед, глядя только под ноги, словно боялся увидеть пулю, которая, пройдя сквозь его грудь или голову, упадет на тропинку.
До того места, откуда полетел вниз Вальтер, оставалось еще два шага. До тех пор его, пожалуй, не убьют.
Один шаг…
Второй…
Вот здесь выстрелили в Вальтера.
Может быть, и в него уже выстрелили, только Штуте не слышал, но сейчас услышит и почувствует. Нет… Ничего… Но почему так ослабли колени. От голода и жажды?
Ганс на один шаг прошел то место, откуда полетел вниз Вальтер».
И так до конца. На несколько страниц растягивается это ожидание Вальтера — ожидание выстрела. А времени-то проходит совсем немного. Но за это краткое время человеческая личность оказывается полностью раздавленной. Что-то меркнет в душе, деревенеет, каменеет. Ганс Штуте за этот краткий путь стал совершенно седым.
А потом Ганс Штуте остается в горах один как перст, и тогда возникает легенда о чужестранце, который без конца плутает по заснеженным горам, ища дороги к себе домой. Но горы его не отпускают.
Враг наказан. Погибла еще одна человеческая жизнь. И со страниц романа, проникнутых благородной идеей, поднимается негодование против жестокостей войны — чувство, столь необходимое сегодняшнему человечеству, которое не смеет забывать о бдительности.